Изредка пели —
все:
на мотив Журавлей:
В этом городе сонном, на краю этой ночи
Третьи сутки не спит молодой диверсант…
Мы с Чертковым:
на мотив Двух сольди:
И опять полна контора коммунистов…
на мотив Индонезии:
Москва играет в демократию.
Мы замечательно проводили время. Заведясь, хохотали до упаду, до икоты: брать – я – кало – мазо – вы!
Но ни Черткова, ни кого другого из нас и отдаленно не назовешь веселым.
По дороге к метро Чертков, бывало, гулял. Раз на Галкиной лестнице, подняв ладони, ладно вбежал в окно и выставил раму. Через долгую минуту донесся грохот и звон стекла об асфальт. Не раз в ночных переулках движением сверху вниз, как кошка лапой, обламывал открытые форточки.
Время от времени Чертков ошарашивал мансарду резкими до людоедства балладами.
Но настоящий триумф его был летом 1956 года, когда он продемонстрировал поэму Итоги:
Нас всегда не хватает на эпилоги, —
В самой скучной точке земного шара
Уж который год мы подводим итоги
За бетонною стойкой последнего бара.
……………………………………..
Ты сумел бы, в тебе бы достало сноровки,
Повернувшись, уйти через поле и в лес.
Ты сумел бы ножом перерезать веревки
И сумел бы патроны проверить на вес.
Но ты сам виноват и не следует злиться.
Пусть просохнет от липкого флиппа нутро,
Ты шагаешь пустыми шагами убийцы
В полутемные арки пустого метро.
Последний бар – коктейль-холл на Горького, оазис Запада в серой пустыне Востока. И Чертков на короткий срок стал знаменитым поэтом коктейль-холла – достаточно громко и широко, и достаточно герметично: как мы имели возможность потом убедиться, текст поэмы не дошел до властей.
После разгона Востоковедения респектабельного друга Вадю отправили на погибель в МИМО, а незаможнего Хромова – на спасение и даже славу в ИН-ЯЗ. Сын железнодорожного генерала Валентин Константинович (умолял, чтобы: Ксенофонтович) Хромов бочком и не без успеха протыривался в поэзию. По дороге от люмпенпролетарского (Маяковский, Назым Хикмет) к корнесловному (Кирша Данилов, Хлебников) он явился на мансарду с прелестными примитивчиками:
Дети в кино пришли заранее:
Золотые яблоки на экране.
И у входа семечки по рублю стакан
Продавал сопливый мальчуган.
Пройдя Маяковское ученичество и только-только дописавшись до самого себя, к нам присоединился Станислав Красовицкий.
Действительность он переживал еще острей, чем Чертков. Снежинки у него были парашютный десант; волны – радиоволны, по которым слушали сквозь глушилку; пыль мукомола – радиоактивные осадки.
Как поэт он встречал вызов лицом к лицу; как чело-век старался уйти, уклониться. Казалось, он даже не человек, а дух в мучительной человеческой оболочке.
Лето пятьдесят пятого – время чертковских Итогов. Зима пятьдесят пятого – пятьдесят шестого – осознание, что Стась – самый талантливый не только из нас, но и из всех, выдвинувшихся в пятидесятые. Его полюбили и деспотичный Чертков, и капризная Галка Андреева, и завистливый Хромов.
Из лучших воспоминаний: в институте на перемене, не касаясь паркета, подойдет ясный, подтянутый, улыбающийся Красовицкий и смущенно протянет листок с неровными крупными буквами:
Самый страшный секрет
так бывает разжеван,
что почти понимаешь —
все про нас, про одних.
Рельсы били в пустые бутылки боржоми,
и проталкивал в тамбур
темноту проводник.
Я испытывал к Стасю сердечную привязанность, как ни к кому из мансардских. Он отвечал, как умел, ибо мимо даже ближайших друзей проходил по касательной. Казалось, он с радостью прошел бы мимо себя самого. Он видел себя невесело, улавливал внешнее, внутреннее и роковое сходство с Гоголем.
За Красовицким на мансарду пришел его школьный товарищ Олег Гриценко, здоровенный детина, студент Рыбного:
…когда народный заседатель
трясет на лошади верхом…
– Вот у нас уже свой эпигон, – заключил Чертков.
Изначальный завсегдатай Коля Шатров – не собрат, скорее, конкурирующая инстанция. Наши стихи он неизменно ругал – искренне. Мы его – в отбрех, по обязанности: не могли не признать одаренность:
Березка, русская березка,
Ты, если выразить цветистей,
Не девушка, а папироска,
Окутанная дымом листьев.
Шатров как будто был сыном арбатского гомеопата Михина, очевидно, сосланного. Рассказывали, из Нижнего Тагила Коля прислал стихи Пастернаку. Тот вроде бы вытащил его в Москву, в Литинститут. Так или иначе, Шатров в стихах и речах ненавидел Пастернака лютейше:
– Жид, жид, жид! Он вещи любит. Он каждую дверную филенку, как называется, знает.
Сам Шатров обожал туманы, охи и ахи, Фофанова и Блока. Мы называли Колю Кикой, а проявления его – кикушеством. Чертков отнесся резче:
– Кика не Фофанов и не Блок, он Тиняков.
Хорошенький, женственный, видавший виды Кика обольщал арбатских дам, а однажды, к вящему загустению нашей слюны, приворожил популярного пианиста и его молодую жену.
Я пунктирно имел взрослый роман с замужней. Стась пользовался взаимностью. Хром воздыхал. Лёне хронически не везло. Раз в месяц блестящий, словно огурчик, он победоносно докладывал:
– А я сегодня польнул!
Вокруг дразнящей Галки Андреевой толклись, как комары. Ничего от нее не добивались. Один измученный разбежался получать у Тамарки. Она отказала, и он извергся ей на паркет:
– Грех падет на тебя!
Мы были предельно прозрачны. Надо думать, не только друг для друга. Очень уж на виду была наша мансарда. Невозможно представить, чтобы ею не интересовались. В своей среде мы за кого-то не поручились бы, кого-то подозревали вслух и – имели возможность потом убедиться – совсем не напрасно. Как мы ни развлекались, как ни веселились, нас не покидало разъедающее чувство опасности.
Чертков учил из чувства опасности делать стихи. По Черткову, чувство опасности открывает глаза на современность и дает меру вещей, четкое смысловое задание. Современность – sine qua non каждого порядочного стихотворения. Мера вещей, с одной стороны, приводит к эпичности (похвала), с другой – к изгилу (отдание должного).
Соответствующее этим критериям стихописание Чертков иногда называл динамизмом – то ли динамичности как свойства или синонима современности, то ли от желания скрутить динамо в обществе, по отношению к которому он не чувствовал никаких обязательств.
