Беда в том, что много лет прошло…

С пожеланием всего лучшего Вам и здоровья,

В. З.

Уважаемая Евгения Ивановна!

Видимо, весною мы ликвидируем тетино хозяйство.

А пока я кое-что делаю с архивом А. П. Я посоветовалась относительно Ваших писем. Можно сказать, общее мнение, что Вашу просьбу следует уважить, учитывая обстоятельства.

Отправляясь в очередную вылазку на лыжах, я взяла с собой много мелко изорванных клочков материалов из архива, в т. ч. всех Ваших 9 писем и 1 открытку, и бросала их в лесные овраги по пути. Надеюсь, Вы не посетуете, что я не сожгла, а выполнила “завещание” А. П.

С уважением,

В. З.

1978

Мы договорились встретиться в девять у выхода, и я сбежал со среды, с Левика. Пошли вниз по Герцена и налево к Пушкину. На бульваре за Тимирязевым я ощутил что-то неладное. Слева шагах в десяти и отстав на полшага шел другой я. Тоже делал вид, что ничего не заметил. За тягучую минуту я, косясь, рассмотрел, что он – точно я, может быть, чуть постарше, подряблее – и в том же плаще и берете, какие я утром сменил на пальто и шляпу. На душе было чувство фальши, подделки, ирреальности. Красовицкий в тон произнес:

– Какой призрачный мир…

Неожиданно другой я нагнал нас:

– Здравствуй, Стасик.

– Добрый вечер, – формально ответил Красовицкий.

– Когда мы увидимся?

– Как договаривались, – сказал Красовицкий.

Другой я впервые в открытую взглянул на меня и ткнул пальцем:

– Человек земной, —

и в Красовицкого:

– Человек небесный, —

и резко повернул назад в сторону Герцена.

– Кто это?

– Не знаю, – сказал Красовицкий. – Мы встретились в котлетной на Арбате. Он спросил, Вы художник? Я никогда не говорю “нет”. Он попросил посмотреть. Я сказал, не сейчас. Мы договорились встретиться через месяц у дома журналистов. Он показал у входа удостоверение. Мы пили пиво. Он говорил, что я должен написать улицу, и по улице уходит девушка в платочке. Он сказал: я, понимаете, коллекционирую девушек – нет, ничего такого, мне только надо увидать, но обязательно, чтобы в платочке. И когда можно в мою мастерскую. Я опять сказал, через месяц.

– А кто он?

– Я не знаю.

(Знакомые передали: Красовицкий рассказывал, что я и другой я смотрели друг на друга с ненавистью.)

…Назавтра утром позвонил Левик:

– Просцице, пожалуйсца, вы когда вчера ушли со среды?

– В девять.

– Цело в том, что я всцрецил вас у ЦДЛ около цесяци, на всякий случай сказал “добрый вечер”, а вы мнe не отвецили. Я очень уцивился.

Я объяснил, что мог.

Цитирую из себя: “Среди дежурства (бабушка, в сороковые) примчалась к нам – убедиться – привезли мальчишку из-под троллейбуса: вылитый я”.

1979

– Берег крутой, высокий. Мы, мальчишки, гоняли наперегонки прямо вверх. Ноги до сих пор крепкие. У нас в Пирятине…

Я издавна знал слово Пирятин. Для меня это ветхая книжка:

Вяч. Васильев, “Аглая”, поэма. Пирятин 1918. На последней странице обложки: Того же автора (готовятся к печати) поэмы: “Горемыки”, “Мародеры”.

“Аглая” случайно попала мне в какой-то послевоенный год, не исключено, единственный уцелевший экземпляр. Нередкий для России рассказ лакейским четырехстопником с онегинской интонацией. По памяти:

Но действие не пушкинское, современное:

Самое трогательное, что несомненно патриотическая поэма вышла в Пирятине, который согласно истории (чьей? России? Украины?) в 1918 году был под немцами.

Я, естественно, спросил про Вяч. Васильева. Владимир Алексеевич пожевал губами:

– Был такой. Преподавал в гимназии французский. За барышнями ухаживал.

Надо же: возможно, единственная книжка, возможно, единственный читатель и, возможно, единственный человек, который помнит бедного автора…

В двадцатые годы пирятинский Хитрин оказался в столице, в Харькове. Послушные Москве украинские коммунисты по-детсадовски думали, что построят себе щирые Соединенные Штаты, а Москва ничего не заметит. Они даже взялись за дело – на хмарочо́с не хватило пороху, но на самой большой площади отгрохали самое большое здание. Может, чудище обло, озорно, а может – шедевр конструктивизма.

В пирятинской гимназии обучение было, конечно, на русском. И Владимир Алексеевич говорил по-русски без киевски-днепровского распева, но произносил “невИрИятно” и в словах вроде “позиция” смягчал “ц”. Украинский был его родным языком – не то вторым, не то первым. На украинском он и начал писать стихи, носил в редакции. Старался быть в курсе. От харьковских времен:

П. Тичина, Поезiї, Харкiв, 1929:

Декламатор “Сяйво”, уложив Микола Зеров, Київ, 1929.

На Тычине посвящение жене:

В. Хитр. —

3 червня 1930 р.

м. Ст. Костянтинiв

Это уже в какие годы он, посмеиваясь, прочитал мне “Заповит Хрущева”. Как запомнилось:

Думаю, это он сочинил сам. Жил он в Лианозове, в двух шагах от лианозовского авангарда, но о молодых поэтах и художниках по соседству не знал и знать не интересовался. Ни литературных, ни украинских знакомств у него, насколько могу судить, не было.

А в двадцатые годы на Украине со стихами дело не сладилось, да вряд ли могло. Насчет таланта – хватило бы и небольшого, но Хитрин не стал бы делать что-нибудь из-под палки.

Его научно-технический ценз мне неизвестен, но только в самый неподходящий год он оказался в землемерах.

– Я спрашиваю у крестьян, что это они камни на поля сносят. Кучами лежат. А они говорят: – Это мы таких, как ты, встречать.

То ли что-то, связанное с коллективизацией, то ли активный доброжелатель, то ли что-то еще из набора тех лет, только Хитрину пришлось надолго сняться с места. Он поступил в НКПС и бо́льшую часть тридцатых годов провел в служебных вагонах от Минска до Владивостока – с женой и маленькой дочкой. Жена – видел на фотографиях – обычная европейская интеллигентная дама, но по чувству – явно украинка. На стареньких книгах меленько, аккуратно: BIPA ЕЛЬСНЕР. Сам Хитрин на вопрос о национальности, не задумываясь, ответил бы: русский. В лирическом настроении он назвал бы себя украинцем. Дочь выросла в России и русская-русская.

К войне Хитрины осели под Москвой, в Лианозове, поселок Севводстроя, до тоже великого сооружения – канал Москва – Волга – рукой подать.

На Кузнецком он появлялся в железнодорожном – после войны было множество форм. Отсюда и стабильная кличка Железнодорожник. Имена на Кузнецком употреблялись как-то мало. Я, школьник, начал ходить туда весной 1947 года. Хитрина впервые увидел до декабрьской реформы. День был теплый, стало быть, осенью или вроде. Король московской нумизматики Володька Соколов знал, почем мусор и колеса последних ста – двухсот лет, разбирался в России, имел нюх на талеры и ни уха ни рыла не смыслил в антике. Был уверен в подлинности, только когда брал у ребят-археологов, и тогда ломил несуразное. За банальный пантикапейский медяк с сатиром и головой льва – двадцать пять рублей!