И вот он показывал Железнодорожнику тетрадрахму Тиграна. Вещь редкая, эффектная, популярная – но Володька не был уверен. Запросил шестьдесят. Подрагивая челюстью, похожий на доброго Щелкунчика, Железнодорожник придирчиво изучил Тиграна в лупу – причем, к моему изумлению, главным образом не лицевую или оборотную сторону, а гурт. Убедился. Предложил пятьдесят. Володька согласился: античников в тогдашней Москве вроде бы не было. (Для сравнения: простой рубль Петра двадцатого года в очень хорошей сохранности стоил те же пятьдесят – дореформенных.)

По-настоящему я познакомился с Хитриным в 1962 году, когда возобновил занятия нумизматикой. Ездил к нему в Лианозово от Выставки на автобусе, от Окружной на электричке. Жена умерла, дочь с внуком жила в Марьиной Роще. Владимир Алексеевич остался в двенадцатиметровой комнате, в коммуналке. Никогда ни на что не жаловался, ничем не возмущался, восторгов тоже не выражал. Скуки ради завел безголосого кота Тихона:

– Боец! Три для пропадал, вернулся весь в клочьях. А тут минтай, видите ли, не ест!

Заметно оживал при появлении гостей. Был рад не всякому:

– Знаете, у меня от такого-то неприятный осадок остается.

Я приходил только по уговору, заранее созвонившись. Справа от обычно не закрытой двери стояла безукоризненно застеленная никелированная кровать и над ней – увеличенный портрет жены. Слева – шкафы с книгами. На том, что пониже, бронзовые статуэточки: Август, Наполеон, Шиллер…

За стеклом справочная литература всех жанров – от энциклопедии Гранат и книг по истории (много античных авторов) до искусствоведения, литературоведения, химии и минералогии. Полка книг по нумизматике, в большинстве – отечественные издания и аукционные каталоги. Скромненький четырехтомный Пушкин, непременный “Кобзарь”, порядочная подборка малой серии “Библиотеки поэта”, три-четыре десятка случайных стихотворных сборников. (Владимир Алексеевич всегда удивлялся, какую чушь пишут советские поэты.)

Внизу, за закрытой частью дверец – объемистые альбомы: довоенная коллекция портретов Пушкина и его знакомых. Про них Владимир Алексеевич знал решительно все. В другом низу – собственной работы, клеенные из тонкого картона во много слоев, крепкие, как железо, и щеголеватые коробки с делениями: коллекция минералов. И про них тоже все. В противоположном углу – письменный стол с плохоньким приемником “Рекорд”. В правой тумбе – такие же элегантные самоклееные коробки – каждая два этажа, две планшетки. Главная коллекция. Каждая монета, каждая медаль в собственной кюветке из ватмана. Коробки выносились для рассмотрения на круглый стол против окна.

Всякий истинный коллекционер – мечтатель. Хитрин обожал нумизматику всех времен и народов. Средства же были всегда ограничены. Вот и получился мечтатель – расчетливый. Весь мир в немногих лучших или характерных образцах.

Из медалей любил что позаковыристее:

Ампир: – Это Талейран, только не тот самый, а брат. Тоже фрукт.

Барокко: – Иезуит Рангони – помните в “Борисе Годунове”?

– Иннокентий Двенадцатый. Работа Гамерана.

Ренессанс: – Аретино. Веселый писатель.

Из интересности в медалях жетон: “Великiй русскiй мумизманъ X. X. Гиль”.

– Во как переврали! Наверно, по телефону заказывали…

Монеты:

Никелевый рубль – двадцатилетие победы.

Крупный немецкий медяк 50 миллионов марок 1923 года, инфляция.

Юбилейные колеса разных стран.

Серебряный рубль 1924 года.

Трехсотлетие Дома Романовых.

Портретные рубли – все в отличном состоянии и отменного стиля.

Немецкие талеры XVI–XVIII веков – простые: Саксония, Зальцбург, Мансфельд – но сохранность!

Арабские дирхемы с шедеврами каллиграфии.

Монеты крестоносцев.

Отличные византийские медячки – как иконки.

Несколько средневековых денариев.

И главное – две коробки – антика:

Поздняя римская бронза в идеале.

Отборные императорские денарии.

Ранняя римская бронза с великолепными портретами.

Девственные республиканские денарии.

Несуразно огромный птолемеевский медяк.

Коринфский статер – какой рельеф, какой стиль!

Неаккуратно чеканенная, плохо центрированная афинка – долго не залежалась.

Тот самый Тигран.

Тетрадрахма Александра Македонского с розой под рукой Зевса – ее приписывали Родосу, Александрии, потом Мемфису – знаменито красивейший из александров; сохранность – штемпельглянц!

И по мою душу варварская дакийская тетрадрахма типа Аниноаса-Добрешть (конь с утиным клювом), тоже хрестоматийный экземпляр. Единственная монета, которую Хитрин атрибутировал неверно, считал, что бойи.

Коллекция содержалась в немыслимой чистоте. Прежде чем лечь в кюветку, каждая монета протиралась одэколоном. Медь регулярно чистилась зубной щеткой. Непатинированное серебро мылось нашатырным спиртом раз в два года:

– Пора купать, темнеют…

Меняться с Хитриным было легко – если соглашался, то сразу, не тянул душу; если не соглашался, то насовсем.

Главное было – посидеть рядышком, поглядеть, послушать, показать. Иногда он поднимал всю монету и стремительно опускал ее в биксик на подоконнике, подливал из разных пузырьков, помешивал стеклянной палочкой, проверял, одобрял и направлялся на кухню под кран. Лучше него никто в Москве не чистил монеты химией, он умел реставрировать, хорошо наводил па́тину (по-старинному произносил: пати́на).

Он никогда ничего не продавал. Только ближе к семидесяти, когда коллекционеры обычно теряют интерес, он порывисто, в два-три приема спустил всё. Часть его богатств пошла мне. Достались мне – подарил – и две самоклееные дивные коробки из-под антики. Кончилась коллекция – кончились посещения коллекционеров.

На семидесятилетие он остался совсем один. За столом собрались дочь с внуком, мы с Галей и помоложе – по русским медалям – Володя Зайцев.

1994

(Грассирует, каждое “р” – тройное.)

– Товарищи, вы нарочно отсрачиваете урок!

– Что вы, что вы, мы не отсрачиваем. Вы всем рассказываете – третьей группе вчера рассказывали, – а нам не хотите!

– Ну, хорошо. Я расскажу…

В первый раз я видел моего гениального деда в имении моих родителей. Он вошел, держа в руках какую-то грязную тряпочку. У меня был любимый заяц Макарий Иванович, и я очень боялся, что мой гениальный дед вытрет его грязной тряпочкой. Однако он сразу прошел на кухню к кухарке и был там недолго – как приехал, так и уехал на паровичке.

Во второй раз я видел моего гениального деда при следующих обстоятельствах. Отец подарил мне детский велосипед, я катался и захотел в уборную. Когда я вышел из уборной, я вдруг увидел, что мой гениальный дед держит мой велосипед за руль и намеревается на него сесть. Я испугался и закричал:

– Дедушка, нельзя, ты его сломаешь!

– Нельзя так нельзя, – сказал мой гениальный дед и ушел.

В восемьдесят лет он был прекрасным ездоком верхом. Репин верхом ездил плохо. Лев Николаевич предлагал ему брать небольшие барьеры. Репин всегда отказывался.

(

Однажды утром я увидал, что мой гениальный дед собирается на прогулку. Я попросил:

– Дедушка, можно я пойду с тобой?

– Если хочешь идти со мной, то молчи, – сказал он. Я струсил и не пошел.

На прогулке Лев Николаевич любил обязательно заблудиться.

– Если не заблужусь, то прогулка не в прогулку, – говорил он. Понимаете, ему надо было немножко дезориентироваться.

Спал он иногда после завтрака, иногда перед обедом. Тут допускались варианты.

Мой гениальный дед часто ездил в Тулу. Он любил хлопотать за политических заключенных через тульского адвоката Гольденблата. Он помогал им в трудоустройстве, а деньгами не мог, потому что отдал имение жене и сам жил в Ясной Поляне гостем.

– Я кругом виноват, – говорил он, – мне всю жизнь другие люди служат.