– Получить можно, кроме “Представления”, там еще надо кое-что доделать.

Мне предстояло выступать на конференции, посвященной Аллену Гинсбергу. Иосиф оглядел меня:

– Брюки-то надо погладить. – [Вчера был ливень, я под него попал]. – Не беспокойтесь, у меня все есть.

В полукомнатке рядом с кроватью стояли медицинский велосипед и гладильная доска типа чудо техники. Иосиф распрямил брюки под прессом – ему это явно доставляло удовольствие. Было видно, что у нас джентльмен сам всегда очень свежий и ходит в хорошо глаженных брюках.

Всюду во всем я видел и узнавал Иосифа. Америка его преобразовала. Он превратился в нью-йоркского нобиля. Появилась вдумчивая предупредительность англосакса. Он научился формальному искусству общения, сгладились углы, неровности и шероховатости. Но и все лучшее из прежнего было на месте.

На обратном пути я три дня жил в Нью-Йорке у Аллена Гинсберга. И снова к Иосифу заходил, тем более что с 12-ой Восточной улицы до Иосифовой Мортон-стрит прогулка тоже не лишена. На эти дни пришелся усыпительный День Благодарения, когда все закрыто и деться некуда, а вечером обязательно идти в гости и есть индейку. Иосиф повел меня к своим друзьям-американцам:

– Они замечательные люди. Только, Андрей Яковлевич, это не Россия – будет скучно.

И вот уже мы говорили, что завтра я улетаю, кончилась американская гулянка. Что замечательно съездил, все хорошо, пора домой, сколько примерно стоит такси.

– Об этом речи быть не может, вас повезу я.

– Иосиф, вы с ума сошли, день губить. Ни в коем случае.

– Никаких разговоров. Давайте адрес Гинсберга.

Гинсберг прекрасно знал, кто такой Иосиф. Мы с ним договорились, зная Иосифа, что будем его оттеснять от вещей: вещей пустяк, но все-таки четыре этажа вниз без лифта. Так оно и получилось. Иосиф к моим сумкам порывался отчаянно…

Иосиф принес выдирку из “Континента”, где была напечатана подборка, включавшая “Путешествуя в Азии” и многие другие стихи. Гинсберг, который всегда старается со всеми поделиться, провел по своим комнатам, говорит:

– Мы ваши стихи можем сейчас напечатать – хотите, маленькой книжечкой?

Иосиф загорелся: такая игрушка! Гинсберг подошел к огромному японскому ксероксу, взял стихи и сделал ксерокс для меня – нормальный, а для Иосифа – размером с записную книжечку. Иосиф тут же загнул поля, со всем тщанием, с любовью, сложил и спрятал в карман. Потом, когда Гинсберг был чем-то занят по делам выхода, сказал, вспомнив Слуцкого:

– На Боруха похож, правда? Есть в нем что-то такое…

Мы спустились вниз к машине, и тут, из соседней квартиры, увидев нас в окно, в сильно похолодавший Нью-Йорк срочно сбежал ближайший друг Гинсберга Питер Орловский, растерянный, в одной пижаме, у него на руке была почему-то перчатка, и он стал протирать ветровое стекло у Иосифова мерседеса, а Аллен Гинсберг протоколировал каждый шаг мировой поэзии, вращавшейся вокруг него, и своим аппаратом профессионально снял меня с Иосифом и Питером Орловским. Орловский вышел нерезко, я – замерзшей куклой, а Иосиф – парит, не касаясь ногами асфальта.

И вот мы с Иосифом после некоторого драйва приехали в аэропорт. Было видно, что в аэропорт он приезжает в N+первый раз. Мы оказались в очереди – советские люди и тут образовали очередь и устроили советскую власть. Я говорю:

– Иосиф, тут не на час. Езжайте-ка домой.

– Нет, я постою.

В помещении аэропорта Иосиф курил одну за другой, выплевывая фильтры. Я стоял в очереди взвешивать багаж, мы разговаривали, хотя какие разговоры в последнюю минуту. Вещи сданы, мы идем к контролю, и перед выходом в накопитель, где собираются пассажиры, Иосиф говорит:

– Что, Андрей Яковлевич, в рабство возвращаетесь?

Я сказал “Да” – время было горбачевское, и я себя свободным не чувствовал.

Иосиф оказался за стеклом, несколько повыше, стоял, курил, ждал, смотрел на меня, я смотрел на него, он стоял, смотрел на меня интенсивно, и я подумал, что он здесь физически, а мыслями уже где-то.

Больше в Америке я не был. Хотел Иосифу что-то сказать, прибегал к почте – как и раньше. Только узнав о его женитьбе и потом о рождении дочери, на радостях звонил. Иосиф позванивал, разговоры его начинались так, как будто продолжались со вчерашнего дня – о его путешествиях, передвижениях, самочувствии, кто что читает и т. д.

С днем рожденья он почему-то поздравлял меня на день позже, в годовщину своего отъезда.

В 1994-м, прочитав в “Новом мире” статью о группе Лени Черткова, посмеиваясь и с маленьким вызовом:

– А у Лени стихи лучше всех.

(Я отлично помнил, как в московском метро он сказал: “Красовицкому я многим обязан”.)

Не помню, в каком году он несомненно огорчился, что я по-прежнему постоянно подчитываю Пастернака.

В августе 1995:

– Я тут о Фросте сочиняю, хочу все поставить на места. Поглядите, на каком издании у вас печать какого концлагеря.

В декабре 1995 бравурно и почти жалобно:

– Трудно стало одолеть расстояние этак с длину фасада…

1996