Назавтра утром, когда я ему позвонил, он мне сказал, что лучше всего прогуляться пешком, – да и не по восьмому авеню, а, скажем, по шестому – приятнее, наряднее, столичнее. По-российски подробно объяснил, как к нему пройти, как найти. Дорога заняла не меньше двадцати минут. Я получал полное удовольствие от уютного Манхеттена. Поднялся на крылечко, как мне было сказано, позвонил. Иосиф сломя голову выскочил из своего полуподвала по довольно-таки крутой лестнице с резвостью польского улана и с неосмотрительностью такой же. Бурно, динамично провел меня в свою гостиную, усадил. Хотелось все посмотреть, и письменный стол с бюро и полочку с фотографиями матери и отца, а напротив – огромная рамка, в которую были вставлены многочисленные фотографии друзей – ну и тех, кого ему хотелось видеть. Под торшером – диван, на котором он сидел, так сказать, главное место в комнате. Справа от торшера стойка с полным Брокгаузом-Ефроном, который создавал впечатление очень отечественной квартиры. В углу аккуратно, довольно дизайново лежала стопка книжек “Less than one” – Иосиф знал, что я не большой ценитель его прозы, так что книжка мне не досталась. Осмотревшись таким образом, я сел. И вот этим утром Иосиф был выспавшийся – красивый, молодой, здоровый, подтянутый, меловая белизна ушла, кожа активная, здоровая – все совершенно замечательно.

Какой бывает разговор при первой встрече – разбегающийся.

– Ну-с, Андрей Яковлевич, какие будут первые впечатления? Как долетели?

– На Эйр-Индия. Индусы изуродовали монументальные своды своего Боинга – все изрисовали мелкими красными фигурками. Несчастные, даже жалко их.

– Андрей Яковлевич, не жалейте. Вас никто не пожалеет.

Он не расспрашивал о нашей политической обстановке, он ее на удивление хорошо представлял. Про Америку – до выборов оставался, что ли, день – сказал:

– Знаете, я был в Белом доме. Буш – это последний патриций. Дальше будет все попроще.

В мои планы входила Метрополитен-Опера.

– Билеты, кажется, можно достать, если нет, позвоню Барышу, билеты будут.

Мне нужно было отметиться в Пен-центре, сравнительно недалеко, в Сохо.

– Пойдемте, я вас провожу.

Погода восхитительная – теплая благодатная осень. Мы шли по умиротворенному Нью-Йорку, я наслаждался курортным воздухом – на авеню с машинами чудесный освежающий морской бриз. Прошли несколько кварталов, Иосиф остановился у хот-догщика, съел хот-дог, с чувством сказал:

– Вот моя основная еда здесь – как там пельмени.

И назавтра в девять я должен был непременно позвонить. Опять:

– Мы вас ждем.

Накануне мы с ним скакали с пятого на десятое, сейчас это было довольно размеренно обо всем.

Сначала о его тамошних стихах. Я предположил, что он перешел от пятистопника к разностопному дольнику под влиянием всемирных пространств и масштабов; Иосиф не согласился. Что он набрал и высоты, и разнообразия средств. Что стал тщательно обрабатывать почти каждую строку. Самые лучшие стихи:

“Литовский ноктюрн”,

“На смерть друга”,

“Я хотел бы жить, Фортунатус…”,

“Ты забыла деревню, затерянную в болотах…”,

“Зимняя эклога”,

“Летняя эклога”,

“Я пил из этого фонтана…”

Он прибавил:

“Осенний крик ястреба”.

Перешли на других.

В России Иосиф, кажется, как и все, отпадал от Набокова. Теперь отнесся о нем сдержанно, недружелюбно.

От Солженицына всегда отгораживался, видел в нем Николая Гавриловича. И сейчас:

– О Солже? Что о нем говорить? Он в “Теленке” о себе все написал. Сам, наверно, не подозревает, что. Жуть!

Иосиф ходил по комнате, проверял корешки, говорил, что вот в возрасте перечитывает, перечитал Анну Андреевну, очень многое понял. Прочитал Кузмина в какой-то раз и тоже что-то нашел. Не то чтобы потрясен, но все-таки.

Я, героически закончив к тому времени “Улисса” по-английски, сказал, что в совершенном восторге. На что Иосиф ответил – мне показалось, нью-йоркским мнением, – что “Улисс” сейчас не смотрится, что он проигрывает “Человеку без свойств”. И спросил меня, кого я ценю из новой прозы.

– Саша Соколов “Между собакой и волком”.

Иосиф это отмел: Саша Соколов – средний московско-ленинградский уровень, ничего особенного нет, а из новых лучше всех Кутзее. Я не согласился, что Саша Соколов – средний уровень; Кутзее читал “В ожидании варваров” – не понравилось, провинциальный Кафка. Иосиф говорил, что Моцарт сейчас звучит хуже, чем Гайдн, вот Гайдн, действительно… его симфонии…

Иосиф – улавливатель из воздуха. Когда-когда Оден пустил это про симфонии. Перед Америкой я слышал это от знакомого итальянца.

Иосиф говорил со мной с милой открытой душой, но за словами я ощущал такой опыт, какого у меня не было. Он сильно возмужал, вырос, за ним стояла Америка. Но и этот разговор – по-прежнему обмен мнений, никоим образом не спор.

Дошли до его нью-йоркских знакомых. Он говорил, что в очень хороших отношениях с Сьюзен Зонтаг и поэтами Марком Стрэндом и Энтони Хектом. Но в друзьях и “по корешам”, что для Иосифа разные вещи и очень смыслоразличимые – с Дереком Уолкоттом:

– Замечательный человек, вокруг него всегда что-то интересное происходит.

Жаловался, что “в Америке не с кем поговорить”, что лучший собеседник на высокие темы был Роберт Лоуэлл, да и тот умер. Про Одена говорил с замиранием, с пиететом – и даже похвастался:

– Знаете, кто поставил мемориальную доску на его доме? Ваш покорный слуга!

Я спросил о Шеймасе Хини.

– Мой друг Шеймас Хини – явление чисто литературное.

В середине разговора вторгся почтальон с огромной сумкой корреспонденции, в основном рекламы и проч. Но и первый договор из Худлита. Иосиф посмотрел и дал мне на инспекцию. Я сказал, что, по-моему, все в порядке, только тираж 25 тысяч при тогдашнем дефиците и спросе надо бы удвоить. Прибавил, что у меня дома есть самиздат московских студентов – роскошно отксеренный том “Урании” – лучше оригинала.

И естественно возник вопрос, который не мог его не мучить и который я неоднократно задавал себе сам, и поэтому был готов отвечать: приезжать ему или не приезжать. О возвращении в Россию речи быть не могло, только – “приезжать или не приезжать”. Я твердо высказал свое выношенное, не с налету мнение, что приезжать ему ни в коем случае нельзя, потому что его живым не выпустят. И друзья, и враги растерзают на куски, как менады. По удовлетворенной реакции было видно, что он хотел услышать именно это, поддержку своего собственного нежелания ехать. Его душа была неспокойна, и я, как вероятно многие, внутренне помогал ему закрыть тему.

При расставании он сказал:

– Андрей Яковлевич, завтра я буду занят, мне надо кое-что сделать, но вы нам в 9 часов обязательно позвоните.

Я позвонил.

– Приходите к нам, мы вас ждем.

– Но вы же заняты.

– А, оставьте.

Пришел, смотрю – у него из пишущей машинки торчит лист, начало вступительной речи о приехавшем из России поэте.

– Я умею говорить вступления, день тратить на это не буду.

И слово в слово повторил сказанное в 1968:

– Посредственный человек, посредственный стихотворец.

(В тот же вечер перед аудиторией он назвал гостя не то светом в окне русской поэзии, не то зеницей ее ока. Помню разговор у окна на Звездном еще в 1972. Почему-то было актуально спросить Иосифа, как он относится к стихам одного из своих знакомых. Он ответил: “Поймите, меня настолько не интересуют чужие стихи, что уж лучше я скажу что-нибудь хорошее”. И в этот же день в Нью-Йорке: “Все равно меня никто не обскачет”.)

– Давайте лучше я вам стишки почитаю.

И он сидел и читал мне “Рождественскую звезду”, потом еще несколько вещей, и “Путешествуя в Азии”, а под конец – “Представление”. Как в былые времена, я горячо сказал, что “Рождественская звезда” очень хорошее стихотворение, “Путешествуя в Азии” совершенно гениально, а “Представление” – ослепительное, и нельзя ли это все получить. Он сказал: