[Внизу рисунок рыбы с сигаретой]

машинка. нортхэмптон

21 мая 1975

Из двух вещей, составляющих смысл жизни – работы и любви, – выжила только работа. Не удивляйтесь, что не видите воплощений: я никому ничего не даю, потому что выяснилось, что некуда – внешне – спешить, а внутренне меня все равно никто не нагонит… Детки бывают славные, девки просто роскошные, но, переводя на язык родных осин выражение “заниматься любовью”, я бы делал упор на “заниматься”.

…В жизни моей происходит нечто цыганское или лучше сказать – агасферье. Сколько квартир я сменил, сколько гостиниц, мотелей, неприбранных постелей осталось за спиной за эти три года – страшно подумать… Это у меня-то, жильца и домоседа. Невольно возмечтаешь о четырех стенах, хотя бы и звукопроницаемых. Они, поди, уже превратились в трилобиты, эти вещи.

Мне хотелось бы как-то объяснить вам, на что тутошняя моя жизнь похожа. Чтоб каждый день с интеллектуалами я общался, так этого не скажу. Редко это бывает, в связи с неурожаем на оных. Неделю тому назад имел первый за три года разговор про Данте – так это было с Робертом Лоуэллом… Не говорит – бубнит, по звуку невразумительное, по смыслу – весьма дельное. Впечатление какой-то цифры, все время выходящей за скобки. Я не видел человека, держащегося на сигаретах и кофии больше, чем я. Теперь это Лоуэлл. Хотя единственный человек, к[оторо]го я тут любил и люблю, мертв: Оден. Говорил ли я Вам, что я заказал – вернее, устроил огромную поминальную мессу, в НьюЙоркском Святом Джоне Недоделанном (Сейнт Джон оф Коламбия, в просторечии – Анфинишд), где Уилбер, Уоррен, Хект и др. читали его стишки вслух. Никому почему-то это в голову не пришло сделать. Читали ли Вы когда-нибудь Оден ен массе? Вот чего нашей Музе недостает, этого отвлечения от себя плюс диагноза происходящего, но без личного нажима.

Разговоры, которые веду, из числа тех, без которых всю жизнь обходился. При всем местном тонкачестве, отсутствует элемент приверженности – к идее, какой бы она ни была. Человек может всю жизнь дрочить средневековых аскетов без какого бы то ни было влияния на его личное поведение. Он вам прочтет про Савонаролу, а потом поедет играть в теннис. Это – правило, есть, конечно, исключения; но главное, чем я занимаюсь, в классе и вне, это изыскиванием способов, как взорвать те или иные мозги. Иногда получается, но бывает себе дороже…

новая машинка. анн арбор

29 марта 1976

…я все больше склоняюсь к мысли, что штатская и отечественная литературы (как, впрочем и самые языки) представляют собой не столько явления противоположных культур, сколько крайности той же самой цивилизации – цивилизации белых. Я всегда грешил этноцентризмом; теперь, при двух-трех фенях, мне и карты в руки, – имеющаяся разница есть разница между аналитическим и синтетическим отношением к действительности. Первое позволяет осуществлять над ней контроль, жертвуя зачастую доброй половиной феномена; второе развивает восприятие (до степеней Льва Николаевича), но за счет способности действовать. Разница – как между тахтой и автомобилем, но общий знаменатель тот же; я, например…

машинка. нью-йорк

10 июня 1977

Переселился я в Сверхгород, и, как говорят пшеки, по раз первши со времен велкего скачка завелось у меня нечто вроде настоящего шелтера. Совершенно чарминг, как в кино показывают, или как то, чего мимо всю жизнь по улице вечером проходишь, а в окно видать книжные полочки, слыхать Вольфганга Амадея, и еще баба ходит. Баба не ходит, и вряд ли вообще пойдет, кроме оккэйжнл или просто цветной домработницы, к[ото]рая пыль у других людей с китайских ваз вытирает, а тут один стакан в раковине моет, не потому что друг накануне вино приносил, а потому что из того же, из чего кофе утром пью, пью вечером белое. Все это в Гринич, само собой разумеется, Вилэдж, в трех кварталах от Гудзона; – стрит оканчивается пирсом, у к[оторо]го на приколе стоят два “либертоса”, превращенные местным муниципалитетом в поваренную школу, чтоб удержать нек[ото]рое кол[ичест]во молодых негритосов от поножовщины и рейпизма. В общем, посвящается Макаренке. Гудзон тут шириною похож на Волгу у Куйбышева, и на той стороне заместо Жигулей – Нью-Джерси, плоский штат, застроенный заправочными колонками. Довольно кошмарное зрелище, этакая технологическая тундра. Но в профиль, то есть, с этой стороны, с Манхаттэна, похоже на помесь второй грэс и ул. Горького, у Охотного ряда.

Впрочем, на пирс этот приходя, смотрю я в другую сторону: в сторону лагуны, образуемой слиянием Гудзона с Вост[очной] Рекой, и там маячит мадам Свобода, проплывают лайнеры, пролетают вертолеты, садится слонечко и т. д. Бессмысленно все это описывать, но как-то ведет когда пишешь восвояси, возникает комплекс форина, какового как-то совершенно нет. Просто, волею обстоятельств, я оказался человеком с четко разграниченным настоящим и прошлым: прошлое означено семьдесят вторым годом и сводится к Евразии.

Сюжет тех лет. Приятель принес мне чемодан рукопечатных стихов. Из всего понравился Лимонов, и я – учитывая цензора, – написал, что в Нью-Йорке бедствует молодой поэт Эдди Лемон. Post hoc, конечно ничего не значит, но спустя немного в “Континенте” появилась подборка Лимонова с внушительной врезкой Бродского.

от руки на открытках. нью-йорк

26 декабря 1978

“О tempora, о mores, о цорес” Horace. Меня разрезали и зашили обратно. Грудь и др. части тела выглядят, как “москвичка” 50-х годов. Мог бы гулять голым, надев только лондонку. Операция называется “bypass”, по-русски – “объезд” – знаете, когда грузовик лежит на боку. Грязь кругом, трактор надрывается и гаишник руками машет. Ничего, очухался, не курю вот уже 2 месяца кряду (к ляду).

от руки на открытке. нью-йорк

30 января 1986

…есть такая часть (того) света – Инфарктика. Был там трижды (13 дек[абря] прошлого года во второй и 27 дек[абря], уже под ножом и ничего посему не соображая, в третий раз) – что Вам сказать за пейзаж? Много, конечно, белого; но еще больше красного и черного – совершенно, однако, вне-стендалевского пошиба. Если вернусь на круги своя – в чем далеко не каждый день уверен – придется завязать с рядом уланских привычек, включая одну фабрично-заводскую: курение. Придется завязать, иными словами, с пиш[ущей] машинкой и перейти на вставочку (к[ото]рую бычки и заменили). Хотя Мика всегда от руки писал. В общем, не знаю, на сколько меня хватит. Хорошо бы увидеться, как говорил Ваш сосед-Буддильник [Саша Пятигорский. – А. С.] еще в этом воплощении.

В ноябре 1988 я прилетел в Нью-Йорк. Не успел встречавший меня Томас Венцлова водворить меня на квартиру, как в дверях возник Иосиф:

– Андрей Яковлевич, в этой жизни мы уже увиделись, что же мы будем делать в следующей?

Иосиф ошарашил меня своим ужасным видом. Он был какой-то распухший, большой, белый, не бледный, а белый. Только что прилетел, из Франции что ли. В общем, с самолета, усталый, физически никак не расположенный к заседанию с разговорами. И вот мы втроем немного поболтали вполне легкомысленно. Было, наверное, около одиннадцати, Иосиф сказал очень авторитетным тоном:

– Андрей Яковлевич, одиннадцать часов, пора спать, вы еще не знаете, что такое jet lag [реакция на быструю смену временных поясов после самолета. – А. С.]. Ложитесь, завтра утром мне в девять звоните. И приходите, мы вас ждем.

Имелся в виду Иосиф и его кот. Эту фразу я слышал много раз за те немногие дни, что был в Нью-Йорке. Пристрастие к кошкам у Иосифа, наверно, было наследственное: очень легко представить Александра Ивановича – как и Иосифа Александровича, наглаживающих на коленях кота. И гриничвилледжская квартирка была питерского пошиба, ибо сильно смахивала не на две, а на полторы комнаты. Он гордился, что в его полуподвал есть вход сверху с крылечка, другой вход из-под крылечка и третий – во двор, через терраску на полметра ниже земли. На терраске стояла какая-то дачная плетеная мебель. Кот выходил именно в этом направлении. Иосиф острил: “идеальная квартира для адюльтера”.