Слово за слово мы меряли километры улиц. Встретиться нам было негде.
На день рожденья она пригласила меня к себе в Перерву. За столом – МИМО, ВИИЯКА, Внешторг – кок, носик пуговкой, широкий галстук с тонким узлом, брючки дудочкой, толстые резные подошвы. Я изнывал от своей неуместности.
Чем-то я все же взял, и в награду Катька очень скоро призвала меня, когда родителей основательно не было дома. Я был так влюблен, что не набросился на нее.
Через какое-то время, получая отставку, я выслушал, что ей со мной было скучно.
Самый ранний приятель в ИН-ЯЗе – Игорь Можейко. Легкий человек, кое-какие стихи и остроумная проза.
За первый-второй семестр я наслышался об институтской про́клятой поэтессе Галке Андреевой. Говорили о ней гадости, знакомиться категорически не советовали. Строка Объясненье в любви это несколько слов о дожде решила вопрос. Я попросил Можейку, знавшего всех, свести меня с Галкой Андреевой.
Она не скрывала радости и тут же на переменке прочла одно из себя и одно из нового для меня Коли Шатрова. Пригласила к себе на Большую Бронную – в любой вечер.
Ни у кого не было своей комнаты, у Галки была, в коридорной системе, угловая, на последнем этаже:
На шестом мансарда с окнами на запад.
Когда я к ней зачастил, два-три десятка завсегдатаев из месяца в месяц уже сходились на огонек.
Первый тост со значением:
– За тех, кто в море! – (Чтоб они сдохли! еще не возникло.)
Пили:
– За Россию в границах Ивана Третьего – тогда ей хоть управлять было можно.
– За культурную оккупацию – чтобы отучили лаяться и толкаться.
Мансарда не зря смотрела на Запад. Именно там виделось нормальное общество, противоположность нашему. На-ше мы даже не обсуждали: предполагалось, что все ясно само собой.
Чем злей пропаганда кляла Запад, тем безоблачней и идеальней он представлялся. Подтверждение – книги, как довоенные, так и послесталинские – Ремарк, Хаксли, Дос Пассос, Хемингуэй, Стейнбек, Колдуэлл, недопереведенные Пруст и Джойс: в легендах маячили Кафка и Фолкнер.
Непонятно было, как прекрасный Запад уживается с ужасными нами. В постыдных грезах не одному мне хотелось спросить кого-то из тамошних главных – Даллеса бы! – как они собираются освободить, вернуть к норме Россию.
Заводилой на мансарде был Леня Чертков, из Библиотечного. Всегда оживленный, в избытке сил, фаллически устремленный.
– Такой плотный, такой веселый, я его боюсь, – изрекла одна из мансардских девиц.
Во времена, когда никто ничего не знал, Чертков перепахивал Ленинку, приносил бисерно исписанные обороты библиотечных требований и упоенно делился открытиями.
Благодаря ему мансарда оперировала такими редкостями, как Нарбут, Ходасевич, Вагинов, Оцуп, Нельдихен, Леонид Лавров, Заболоцкий, протообериут Аким Нахимов, ботаник X (Чертков быстро раскрыл псевдоним: Чаянов).
Из классики и из любимого двадцатого века, сам изумляясь, подавал крупным планом:
– Что на Парнасе ты цыган. – Осолобительно!
– Все Аристотель врет – табак есть божество. – Табак есть божество!
– Колокольчик не пьет костоломных росинок. – А?
– Когда бы грек увидел наши игры! – !!!
Дома у Лени в тумбочке была база, своя фундаментальная библиотека, плод ежедневных хождений по букам. Всегда три десятка книг:
Тихие песни и Кипарисовый ларец,
Огненный столп и Посмертные стихи,
бежевый Мандельштам 1928 года,
Аллилуйя, Плоть и Александра Павловна,
Дикая порфира и Четырнадцать стихотворений,
Органное многоголосие, Золотое веретено,
Самовар, Тротуар, Версты,
Путем зерна и Тяжелая лира,
первый том Хлебникова, первый том Маяковского,
Зудесник,
фисташковый Пастернак 1935 года (он под моим влиянием вытеснил коричневый однотомник Тихонова),
Песнослов, В гостях у журавлей,
Форель разбивает лед, Опыты соединения слов посредством ритма,
Уплотнение жизни, Золотое сечение,
От романтиков до сюрреалистов,
Антология новой английской поэзии,
Поэты Америки, XX век.
Столбцы не попадались.
На мансарде читали свое – новое и, по просьбе, старое: обсуждали, в глаза разносили или превозносили.
Слушали гостей, главным образом, ленинградцев. За глаза обсуждали, осуждали их всех: рифмованные анекдотики.
Не обсуждали как несуществующих – сисипятников (ССП), от Светлова и Твардовского до Евтушенки.
Раздражались на вездесущих кирзятников (военное поколение):
– Слуцкий – сука, – Андреева.
– Винокуров, стервец, надо же, зарифмовал: шубка кунья – лгунья. Тьфу, лажук! – Чертков.
Мы сплетали узоры, выдавали резкие суждения, редкие сведения, новые слухи.
– Нравственно или ненравственно поступил врач в Смоленске – определил, что Исаковский – не слепорожденный, а минус тридцать? Нравственно: стихи Исаковский все равно бы писал. А славы слепому бы только прибавилось.
– Повесть о Рыжем Мотеле написал явно не Уткин. Откуда он взял еврейский кулер? У него есть стихи Мальчишку шлепнули в Иркутске. Это не иначе про настоящего автора…
– Ленин – жулик – с самого начала ни во что не верил.
– В него не Каплан стреляла, она ни черта не видела.
– Под Красной площадью институт, там его каждую ночь препарируют.
– Сталин служил в охранке.
– Сталин был шестопал. В фотоальбоме к шестидесятилетию – тюремная анкета. Особые приметы: на такой-то ноге – шесть пальцев.
– На Западе лежат дневники Горького – опубликовать через пятьдесят лет после смерти.
– Воспоминания Молотова там тоже лежат.
– В войну Молотов ездил через линию фронта на переговоры к Гитлеру.
– Олег Кошевой не погиб, а сейчас в Западной Германии, выступал по Освобождению.
– Пти флер – французы в сорок четвертом нашли ноты на стене камеры смертников.
– Берия хотел отдать ГДР Западу и под это устроить террор хуже сталинского.
– В Москве раскрыли секту самоубийц, молодежь. Каждый уговаривал двоих покончить с собой и сам кончал третьим.
– Китайское политбюро. Враг народа Жао Шу-ши – вылитый Каганович. Рекомендую – Дэн Сяопин, совсем без лба.
Леня доставал большую клеенчатую запкнижку. Мы с ним любили в клеточку за два пятнадцать:
– Из газет: депутаты Государственной думы Пуришкевич и Марков-второй незамеченными пробрались на крышу нового германского посольства и для поддержания общественной благопристойности одели стоящие там обнаженные статуи в старые солдатские шинели, купленные на Мальцевском рынке. – В подтверждение снимок: ничего не разобрать. Назавтра: Поздравляем с первым апреля!
– Тоже из газет: Керенский – не Керенский, а Арон Кирбис, сын Геси Гельфман.
– На приеме в советском посольстве в сорок пятом Ремизов сидел рядом с Молотовым и рассказывал ему про чертиков. И капнул ему сметаной на брюки.
Из своей запкнижки я вычитывал мелочи:
Деревня Подстрочники,
сельцо Удосол,
совхоз Шуйский,
город Чирьев,
царица Хавская,
дирижер Сологуб,
артезианская уборная,
завод Красный Позвоночник,
трест Несветайантрацит,
публичный дом Порт-Артур,
дело вкуса и выкуса,
на вкус на цвет товаров нет.
Тамарку упрашивали: сексуальный дневник:
– Сегодня Эдик в подъезде засунул мне в рот язык и прощупал левую грудь.
Читала в трамвае медицинскую книгу. Читать было трудно, потому что везде любопытные людишки…
