Наивный болван, он мнил раньше, что смело идет по своему непростому пути и умеет бороться с обстоятельствами.

Чушь… Легко было чувствовать себя сильным, когда за спиной стояли те, кто дорожил им. Легко было ориентироваться в мире, пока он оставался тесным и понятным, отгороженным от прочей вселенной незыблемыми стенами любви к матери и заботы о ней, дружбы с кирасиром и совместного противостояния общему врагу. И эти стены осыпались под рукой Пеппо. Теперь, вне привычных ему правил и законов, он был свободен. Он не зависел ни от кого, и от него самого никто больше не зависел. Он был свободен от всех долгов и предоставлен самому себе. Так вот, оказывается, какое оно, одиночество.

Пеппо так и не уснул в ту ночь. Тесная комнатенка казалась ему большой и враждебной, как в детстве, в те до странности памятные первые месяцы слепоты, когда мир был для него одной бескрайней, бездонной, пугающей черной бездной.

Подросток добросовестно пытался вырваться из цепких тисков слабости. Напоминал себе, что завтра опять наступит день – и он непременно сумеет собрать волю в кулак. Но все эти благоразумные мысли отказывались строиться в цепочки. Они барахтались в мутной трясине паники, на поверхности которой надежно держалось одно-единственное желание: плюнуть на все и мчаться прочь из этой дыры обратно в их с Годелотом уютную крысоловку с узким окном, колченогим столом, бесконечными разговорами за полночь, перепалками и чтением вслух «Гверино»…

Но уныние – дорогое лакомство, и по карману оно не каждому. Если есть кому утирать ваши слезы – их можно лить с наслаждением. Если есть кому терзаться угрызениями совести – слезы могут иметь упоительный привкус мести. Если есть некто, ради чьего блага вы приняли бремя своей боли, – так плачьте с самолюбованием и в этом найдите отраду. А существует и вовсе удивительное племя чудаков, питающих душу сладкой жалостью к себе.

Но Пеппо некому было утешать. Никакой красы в своих терзаниях он не находил, а жалеть себя был и вовсе не приучен. А посему, не успел еще рассвет заглянуть до дна в узкие ущелья кварталов Каннареджо, как владевшее подростком отчаяние сошло на нет. Так приливные волны, побушевав у прибрежных скал, с усталым шипением уползают назад, обнажая взрытый песок, засыпанный умирающими водорослями и осколками раковин.

Преодолев самые черные часы своей добровольной потери, Пеппо вновь обрел способность здраво рассуждать. Он обрек себя на одиночество не по собственной воле, а под давлением обстоятельств. Значит, лучшее лекарство от хандры – заняться поисками того, кто поставил его перед этим выбором.

Подросток вовсе не был уверен, что берется за посильную задачу. Скорее уж неведомый преследователь первый отыщет тетивщика и поставит в его нехитрой биографии быструю и твердую точку. Однако Пеппо никогда не простирал своих планов до почтенных седин, а покидать мир потерпевшим поражение дуэлянтом всяко приятнее, чем бессловесной жертвой.

Поразмыслив о немногих известных ему фактах, тетивщик уяснил, что всю цепочку странных событий последнего времени связывает воедино лишь одно имя – граф Кампано. А значит, именно с этой фигуры необходимо начинать. Каким же образом слепой и полунищий мальчишка сунет любопытный нос в родовые тайны графской семьи?

Вы можете усомниться в моих словах, но здесь Пеппо не нуждался в советах. Проработав несколько лет в большой и всегда полной заказчиков мастерской, он усвоил истину, что ни разу его еще не подвела: люди болтливы. Вдвойне болтливы люди скучающие и пьяные. А всех щедрее на пустопорожние трели те, кого давно никто не желает слушать. Задай уместный вопрос, недоверчиво подними брови, изумленно покачай головой – а дальше просто не перебивай, и благодарный балагур выложит тебе столько, что уже завтра сам не припомнит и половины.

Сильные страсти часто оборачиваются внезапным вдохновением, и план сложился сам собой. Два дня прошли в поисках, расспросах и других мытарствах, но Пеппо был настойчив. К вечеру третьего дня он отыскал недорогую, шумную и суматошную тратторию «Шлем и гарда», более чем на две трети заселенную военными всех мастей. Проведя большую часть времени в питейном зале на первом этаже, уже на следующий вечер Пеппо познакомился с Ленцем…

Допив воду, Пеппо машинально потряс кувшин и отставил его. Потом с бессмысленной досадой пнул ножку стола: вся беда в бездействии. Сидя тут и накачиваясь паршивым вином, отупел бы кто угодно. Нужно прямо сейчас хоть что-то предпринять, тогда и идеи появятся сами. И начать нужно с того, ради чего он вообще обрек себя на прозябание в этой дыре.

Вскочив, Пеппо выволок из-под койки седельную суму. Этот чертов лоскут из Кампано нужно было сжечь еще три дня назад.

Злосчастный обрывок рясы нашелся не сразу. Обозлившись, Пеппо вытряхнул пожитки на стол, и что-то тяжело и глухо грохнуло на пол прямо под ноги. Тетивщик машинально пошарил по шершавым доскам и тут же наткнулся на заскорузлое от высохшей крови сукно, перевязанное шнуром. Вот он. Только чего это он такой тяжелый? Сорвав шнур, Пеппо развернул лоскут, и пальцы тут же нащупали холодный филигранный бок.

– Ох, черт… – протянул он досадливо и виновато. В складках лоскута лежала ладанка, та самая, из-за которой Годелот едва так глупо не погиб, подпустив к себе мародера. Такая, по его словам, дорогая покойному пастору. Такая аляповатая со своими грубыми завитушками и невразумительной гравировкой.

– «Грехи отцов»… – пробормотал Пеппо, садясь на койку и отирая руками лицо. – Тут со своими бы разобраться.

Тетивщик вдруг вспомнил, как сам назвал ладанку талисманом, и раздраженно затолкал тяжелый серебряный цилиндрик обратно в суму. Он непременно вернет ее Лотте, пусть только тот все же придет на условленное место.

Тревога тут же всколыхнулась с новой силой, и мысли роем заметались в уже порядком прояснившейся голове.

За час Пеппо перебрал все пришедшие на ум способы узнать о судьбе друга и убедился, что самые верные идеи, как правило, самые несложные. Падуанец не может сунуться в прежнюю тратторию – только подставит Годелота, которого так стремится не впутывать еще крепче. Послать на разведку тоже некого. Остается один способ, невероятно притягательный своей относительной простотой… но чертовски трудновыполнимый. Однако долго раздумывать по пустякам было не в деятельном характере Пеппо, а посему он поднялся с койки, зачем-то снова потряс кувшин, словно надеясь обнаружить, что он наполнился сам собой, и кликнул мальчика-слугу.

Считаю своим долгом заранее оговорить, что наличие слуги вовсе не делало тратторию в Каннареджо респектабельным заведением. Шустрый и улыбчивый мальчуган приходился хозяину какой-то несусветно дальней родней. Пеппо сомневался, что хозяин платит постреленку жалованье, понеже кормился тот на кухне, где помогал кухарке, а вояки под хорошую руку не скупились на мелкую монетку, ибо слуга отличался отменным слухом и всегда немедля являлся на зов.

Вот и сейчас по коридору пронеслись быстрые ноги. Слегка запыхавшийся голос звонко и путано выкликнул:

– Чегозволите?!

Тетивщик усмехнулся и попросил бумаги и чернил. Малыш, однако, не двинулся с места.

– Ты на ухо туговат, приятель? – тут же взбеленился Пеппо, слыша в ответ озадаченное сопение. Но слуга вдруг с детской непосредственностью спросил:

– А почто вам бумага, мессер? Вы ж того… не видите, вон, даже без свечки сидите.

– Не твое дело! – отрезал тетивщик, подавляя внезапное желание расхохотаться. Обращение «мессер» неожиданно развеселило его.

– Слушаюсь… – смущенно отозвался мальчик и прытко понесся выполнять поручение.

…На улице перекликались ночные сторожа. Луна сонно ковыляла по ободранной кромке облаков, красноватая, будто тоже утомленная духотой и сыростью ночи. Уже квартал погрузился в подобие тишины, но Пеппо и не думал спать, поглощенный кропотливой работой.

Положив перед собой на стол лист шероховатой бумаги, он тщательно ощупал его края, обмеряя пальцами и запоминая размер. Затем сложил лист пополам и осторожно разорвал надвое – бумага была недешева, а обойтись одним листом ему едва ли удалось бы. Отложив в сторону половину, Пеппо снова обмерил вторую часть разорванного листа и неуверенно взялся за перо. Он впервые держал его в руках – Алесса не умела писать, а Годелот в пути мог учить друга грамоте только с помощью подручных предметов вроде щепок и лезвия ножа.