– Ну что, пащенок… Из засады стрелять ты орел, а лицом к лицу кишка еще не та? Дружок твой где?

– Не знаю, – раздался в ответ глухой голос Годелота.

– Уж и не знаешь. – Солдат презрительно сплюнул. – А кто ж тебе «берегись!» орал, а?

– Ангел-хранитель, – огрызнулся шотландец, – он у меня парень простой, не важничает.

Послышались глухой удар и сдавленный хрип.

– За словцом-то не в карман… – пророкотал солдат. – Только и я парень простой, неученый, шутки худо понимаю. Давай, выблудок, рассказывай, где этот твой ангел засел и коней где схоронили. Скажешь – шесть дюймов в грудь, и покойся себе с честью. А снова будешь дурачка давить – руки отрубать начну помаленьку.

В ответ донеслась сдавленная усмешка:

– А чего ж не сказать? Скажу. В лесу он. Ищи. Много ль того леса.

Дальше Пеппо не слушал…

…Это было глупое дежавю. Снова острие клинка холодно льнуло к шее, и снова стоящий над ним человек предлагал ему безропотно умереть, недосчитавшись частей тела. Право, в этом была своя забавная сторона. Разряженный мушкет лежал всего в нескольких шагах, совсем близкий, однако недоступный. Что ж, на сей раз смертью грозил победивший в поединке противник, а не жалкий обиратель трупов.

Мельком взглянув на крону ореха, Годелот сжал зубы. Господи, пусть мошенник Пеппо уцелеет. Пусть хоть что-то будет не зря.

– Найду, не переживай. – Маттео перехватил палаш. – Клинок у меня не фасонный. Не обессудь, если с одного удара начисто кисть снести не выйдет.

Говоря это, капрал удовлетворенно отметил, как у мальчугана кривовато дернулись губы. Истолковав это как страх, он наклонился к пленнику.

Но Маттео не успел поднять оружие. Прямо из ветвей раскидистого ореха, растущего у тропы, на него грянулось чье-то тело. Не ожидавший нападения капрал рухнул наземь, сильная рука охватила горло, и у самого уха мелькнуло длинное лезвие кинжала. Острие скользнуло по краю кирасы, оцарапав шею.

Нападающий выругался, снова замахнулся кинжалом и на сей раз глубоко рассек капралу бедро. Задыхающийся в кольце душащей руки, Маттео забился, стараясь сбросить цепкого противника, перекатился на спину в надежде ударить врага оземь. Тот извернулся, ужом выскользнув из-под капральской спины, а Маттео, проклиная тяжелую кирасу, рванулся рукой к упавшему палашу. И в этот миг на голову ему обрушился удар. Последнее, что успел вспомнить капрал, была скьявона Ансельмо, так и не отданная его сыну…

…Годелот уронил мушкет и встряхнул головой, будто в тумане видя, как Пеппо сталкивает с себя бездвижное тело сквернолицего и вскакивает на ноги. Шельмец, конечно, не послушал его и вмешался. Очень кстати, чего греха таить.

А Пеппо повел в воздухе рукой и сжал влажное от пота плечо шотландца:

– Ты ранен?

– Я? Нет, не думаю. – Мысли путались, пережитое напряжение схлынуло, оставив в мышцах густую и липкую усталость.

– Уж нашел кому врать. Говори, где проткнули, слышишь?!

Годелот поморщился, но от этого сварливого тона в голове вдруг все стало на место, словно от щелчка по переносице.

– Будет тебе квохтать, вот же наседка… – проворчал он, чувствуя, что готов истерически рассмеяться. – Не помру, не надейся.

Пеппо оскалился, но огрызаться почему-то не стал. Нахмурившись, он склонился над сквернолицым:

– Он мертв?

Годелот прикусил губу. Нанося противнику удар прикладом, он помнил лишь о том, что должен убить прежде, чем убьют его или Пеппо. Сейчас же глухой стук удара вспомнился ему с неожиданно тошнотворной ясностью.

– Я в шею метил, да аккурат по кромке шлема попал. У него волосы все в крови, не иначе череп проломлен.

Тетивщик принюхался:

– Не чую я смерти. Да кровь еще теплая, живая.

Голос итальянца звучал неуверенно, и Годелот понял его. Отец ему не раз говорил: спиной поворачивайся лишь к трупу. Мысль, что придется добивать умирающих, вмиг обметала лоб холодным потом. Годелот снова встряхнул головой – собственная впечатлительность вызывала у него отвращение и глухой стыд, будто некий изъян, вроде мужской слабости.

– Я не возьму в толк: неужели они гнались за нами из-за ландскнехта?

Но тетивщик покачал головой:

– Многовато чести вчетвером за нами бегать. Да и этот о ландскнехте ни слова не проронил. Зато о лошадях расспрашивал.

Шотландец устало разворошил спутанные белокурые волосы.

– Послушай… – хмуро проговорил он. – Ты вчера говорил, мол, нехорошая это история. А что, если ты прав? Если у всей этой бойни, этих поджогов, чуши про демонов есть какой-то смысл? А мы оказались единственными свидетелями и можем испортить всю затею?

Пеппо промолчал, только слегка побледневшее лицо передернулось непонятной Годелоту гримасой. Шотландец не стал развивать свою мысль. Он шагнул вперед и подобрал скьявону и мушкет убитого.

– Пойдем, здесь опасно оставаться! – отрезал он. – Лошади в овраге, нужно посмотреть, что с остальными. И прочь отсюда. Скорее в Венецию!

К счастью, лошади и правда стояли на том же месте, где оставил их кирасир. Спустя несколько минут они уже неслись к роковым тополям. В лесу было тихо, лишь отдаленный мерный звук нарушал послеполуденный покой леса, сжимая душу шотландца тягостным ожиданием. И он не знал, чего больше страшился: увидеть ли врагов живыми, мертвыми ли?

Тропа вильнула за корявый старый дуб, и Годелот придержал коня, поднимая мушкет: тишина могла укрывать засаду.

…Но засады не было. Посреди тропы лежал арбалетчик. Разбитая голова была наполовину вмята в прелую листву, лоснящуюся темной влагой, лишь один глаз с тусклым удивлением смотрел куда-то в подлесок. Очевидно, он упал прямо под копыта скачущего позади всадника. У самой обочины, прядая ушами, паслась вороная кобыла. Видимо, пометавшись по лесу, она вернулась к месту, где потеряла седока. Чуть дальше на земле, мерно хрипя, билась еще одна лошадь, та самая, что первой налетела на предательскую тетиву. Морда была обагрена кровью, глаза мучительно выкачены. Спешившись, Годелот подошел ближе. Прямо под умирающей лошадью виднелось тело четвертого преследователя. Неловкая поза, выражение страдания на синевато-багровом лице – он вылетел из седла, и лошадь упала прямо на него… Это была нелегкая смерть. Подросток сжал зубы, поднял мушкет. Грянул выстрел, и лошадь вытянулась на земле.

Годелот обессиленно уронил руки, сжимавшие дымящийся ствол. Он убил четверых людей вот так, запросто, одного за другим. И эту несчастную, ни в чем не виноватую лошадь. Господи. До боли сомкнув пальцы на горячем металле, он хрипло отчеканил, словно заклинание:

– Я не хотел. Я должен был. Я защищал наши жизни!

В этот тяжкий, томительный миг, пытаясь оправдаться перед самим собой, он не замечал, что всего лишь переходит тот неизбежный для любого солдата барьер, когда у ног лежит первый убитый. Кто-то увенчивает себя этой первой смертью как наградой. А кто-то навсегда запоминает испытанное чувство совершенного преступления.

Сзади прошелестели шаги, остановившись неподалеку.

– Не убивайся, дуралей. – Голос Пеппо был тверд и холоден. – У нас не было выбора.

Эта будничная фраза рассеяла гнет момента, и Годелот вздохнул:

– Верно. Только все равно тошно. Ты-то сам, когда ландскнехта давешнего пристрелил, что чувствовал?

– Ничего. Как клопа раздавил, – отсек Пеппо, и шотландец вновь ощутил, как тетивщик ощетинился иглами отчуждения, словно укрывая от посторонних глаз уязвимое место.

– Ну, будет. – Поставив этой фразой точку в неловком разговоре, Годелот обернулся к спутнику.

– Нужно забрать оружие. По всем военным законам это наши трофеи. Кобылу тоже нужно увести. Здесь ей ни к чему пропадать, а нам деньги пригодятся. Надо бы похоронить убитых… – Кирасир замялся и сдвинул брови. – Но, пока мы палашами четыре могилы выроем, сюда могут пожаловать другие. Да и много чести им, стервятникам.

Пеппо коротко кивнул и приблизился к придавленному конским телом солдату. Снимая с него палаш, он нахмурился, задумчиво покусывая губы.