Крупная горячая дрожь поднялась изнутри, Лауро всхлипнул и, натянув худые башмаки, бросился вон из дома. Он наизусть знал свой обычный маршрут… Трактир, потом дом старой Симоны, торговавшей чистым пшеничным самогоном, потом овраг у окраины, потом голая иззябшая роща. Отца не было нигде. Бранясь и бормоча «Отче наш», Лауро помчался по тракту в соседнюю деревню. Снег сек лицо, набивался в башмаки и лез в горло, ветер жег глаза, насквозь пробирая поношенную одежонку мальчика.

Он нашел отца. Тот, пьяный до беспамятства, ковылял вдоль деревенской улицы. Лауро налетел на него, словно оголодавший волк, повалил в снег и рыдал, колотя отца кулаками в грудь, поливая отборной руганью и кипящими слезами. Затем рывком вздернул Абеле с земли, привычно закинул его руку себе на плечо и поволок вперед.

Лауро задыхался под весом отца, норовившего задремать прямо на ходу. Метель и не думала утихать, тракт змеей вился в серебристом мареве снега, расцвеченном причудливыми химерами в неверном свете полной луны.

Первые дома уже виднелись вдалеке, когда Абеле вдруг вздрогнул и вскинул голову, будто очнувшись.

– Л-лаурино?.. – пробормотал он, крепче опираясь на плечо сына. – Мальчик мой… – Абеле остановился, удерживая ребенка, и крепко потер ладонями лицо. – Лауро, – проговорил он уже тверже, – черт побери, как же я набрался… Уже ночь… Представляю, сколько ты меня искал…

Сын смотрел на него, зябко охватив себя руками. Он не впервые слышал покаянный отцовский канон, но толку от подобного и прежде было мало.

– Папа, пойдем! – просительно окликнул Лауро. – Холодно, как в аду. Тебе надо поесть и отоспаться. Пойдем, пожалуйста.

А Абеле потряс головой и сдвинул брови.

– В аду скорее жарко… – бессмысленно обронил он, озираясь по сторонам, словно впервые видел заснеженное поле и синеватую ленту дороги. – Господи, моя бедняжка Лилиана умерла бы от стыда за меня…

– Мама уже умерла! А ты… ты… – со злой горечью выкрикнул Лауро, утирая глаза, и захлебнулся плачем, а отец обернулся к нему.

– Ты прав, – кивнул он и пошатнулся. – Ты был прав все эти месяцы, когда бранил меня, кормил похлебкой и менял на мне рубашку. Бедный мой мальчик. Самый ценный дар, который Лилиана доверила мне, а я его почти загубил. Но я все исправлю, Лаурино. Я все исправлю, клянусь. Ты веришь мне? Не надо, не плачь, родной. И не нужно тащить меня на себе, я пойду сам.

Будто в подтверждение, Абеле сделал два широких шага и повалился в снег.

– Папа! – Лауро бросился к отцу, – папа, вставай! Не беда, я помогу тебе, мне нетрудно! Идем же, прошу тебя, идем домой! Я верю, конечно, я верю! Идем, папа!

– Нет! – Абеле снова вырвался из рук сына. – Довольно тебе таскать мою пьяную тушу на своих плечах. Я дойду домой сам и с этого дня ни капли не выпью. Мы еще разбогатеем, сынок. Мама еще сможет нами гордиться.

Бормоча это, Абеле выпрямился и почти твердо пошагал в круговерть метели через тракт. Он не слышал, как сквозь вой ветра донеслись глухой топот и звон колокольца…

– Папа! – заорал Лауро. – Папа, сто-о-ой!

Вопль перешел в пронзительный визг, он раздирал горло, воющей картечью разлетаясь в ночи. А Абеле шел вперед. Шел и шел, не слыша, не замечая, не оборачиваясь. Лауро несся следом, увязая в снегу, оскальзываясь и визжа на отчаянной ноте.

Он так и не понял, в какой миг из закипи вьюги вылетела упряжка. Только время прервало свой размеренный бег и, подхватив прозрачный кисейный подол, бестолково закружилось на месте. Абеле споткнулся, оборачиваясь влево и неуклюже вскидывая руки, а Лауро почему-то увидел, как глаза отца расширяются, становясь огромными, заполняя ночную тьму и наливаясь животным ужасом.

Кони были прекрасны. Они вырвались из метели глянцево-серебряным сгустком чистой и могучей силы, накрывая Абеле вихрем снега, холодного звона и невесть откуда взявшейся громовой брани. Отец даже не вскрикнул. Он растворился в этом сияющем, звенящем, грохочущем хаосе, словно в одночасье поглощенный морской волной.

Что было дальше, Лауро запомнил плохо. Помнил лишь, как кони встали, переступая копытами, фыркая и разметывая клубы горячего пара. Как добрел до отца, распростертого на искрящемся снегу тракта. Как прижимал к груди его разбитую голову, чувствуя стекающие по пальцам густые горячие ручейки. Как бессвязно, по-звериному выл, не умея прорвать слезами пудовый камень, застрявший в груди.

С козел соскочил кучер и, отчаянно ругаясь, тоже бросился к убитому. Лауро ничего не слышал. Он раскачивался, стоя на коленях, и все так же монотонно выл.

А потом щелкнула дверца, и из вьюги выступил высокий силуэт. Кто-то сильный, пахнущий дорогим вином и чем-то еще, незнакомым и ароматным, опустился на снег около Лауро и накинул на содрогающиеся плечи ребенка тяжелый меховой плащ. Он что-то приказывал кучеру властным господским тоном, но Лауро не слышал слов, утопая в своем потрясении.

Затем незнакомец встал, поднимая мальчика со снега и увлекая к карете. Лауро не сопротивлялся. Безвольно позволил усадить себя на мягкие пуфы, безропотно разомкнул губы и закашлялся, поперхнувшись вином. Вдруг душащая петля на груди разомкнулась, и мальчика поглотило тяжелое забытье.

Его звали мессер Доменико. И он был одним из богатейших людей Италии. Очнувшись в его роскошном доме во Флоренции, Лауро поначалу не понимал, зачем он здесь и почему вельможа, затоптавший его отца чванной упряжкой чистокровных лошадей, притащил оборвыша в свой замок.

Но раздумья требовали сил, а их у Лауро не было. И он покорно лежал на чистых простынях, изнуренный долгой горячкой, трепавшей его несколько суток после той страшной ночи. Безучастно взирал на нарядную даму, сидевшую у его постели, и ел с серебряной ложки бульон, которого не пробовал почти два года. Несколько дней спустя силы начали понемногу возвращаться, и Лауро узнал обо всем, что произошло за время его болезни.

Мессер Доменико хмуро сообщил мальчику, что отец его попал под копыта коней из-за вьюги, не позволившей кучеру раньше увидеть пешехода. Но Доменико не собирался уклоняться от ответственности за трагическую случайность. Выяснив личность погибшего, он за свой счет похоронил Абеле рядом с Лилианой. Он знал уже и то, что Абеле не оставил сыну ничего, кроме запущенного дома и долгов.

Вскоре Лауро встал на ноги, и мессер Доменико оповестил его о принятых им решениях. Если мальчик желает, он может вернуться домой, и аристократ даст ему денег на восстановление дома и обзаведение на первых порах. Если же он решит иначе, то мессер Доменико готов принять его на полное содержание до наступления совершеннолетия. Дом он продаст, а деньги Лауро волен поместить в дело или же оставить про запас на будущее.

Сначала мальчик, снедаемый душевной болью, дичился покровителя. Огрызался, обвинял Доменико в своем сиротстве, бормотал, что ему не нужно милостыни, что он уже и так достаточно побирался по соседям и больше ни от кого ничего не хочет, даже если ему суждено пойти по стопам отца и незатейливо подохнуть у обочины. Но мессер Доменико не сердился. Он выслушивал сбивчивые нападки Лауро и терпеливо повторял:

– Не будем сейчас об этом. Подождем, пока ты сможешь думать здраво.

Но пришло время, и мальчик устал цепляться за свои несчастья. Истерзавшись горем и сомнениями, Лауро неожиданно ощутил, что успел привязаться к той самой нарядной даме, что кормила его бульоном. Это была донна Селия, невестка мессера Доменико и жена его брата Джироламо. Она ухаживала за Лауро с той же искренней нежностью, с какой заботилась о собственной годовалой дочурке, и мальчик не устоял перед уже почти забытой материнской лаской.

Честно попытавшись хоть на миг призвать на помощь здравый смысл, Лауро понял, что не сумеет прямо сейчас стать взрослым и одиноким. Он не готов войти в опустевший отчий дом и не найдет сил, чтоб начать жизнь заново, опираясь только на себя. И Лауро принял помощь покровителя, поклявшись себе, что приложит все усилия и никогда не станет ничтожным попрошайкой вроде своего покойного отца.