Эстет-боголюб, наш директор прятал от нас на уроках истории ее живые и беспокойные силы, подменял их цепью религиозных событий-и таинств. Никелийский собор, эфесский, константинопольский! Мы должны были знать на зубок все семь вселенских соборов. Мы должны были помнить имена бесчисленных пап, ереси и отречения. Он заставлял нас различать школы иконописи — московскую, киевскую, новгородскую.

Правда, мы не любили богов.

Были в нашей среде смелые мальчики — иконоборцы и богохулы. Высунуть язык перед иконой, начертить мелом крест на тучном заду священника, скорчив рожу рассмешить соседа на уроке закона божьего или шмелем загудеть во время молебна, — не было большей радости для наших школьных еретиков. Подобно древним братьям своим, они обычно скрывались в подполье, и было у них даже некое тайное братство. О нем поведал мне Сережа Рынов, мой товарищ, взяв с меня страшную клятву молчания.

Бедный Сережа — как печальна была его судьба! Много лет спустя я узнал, что в Барнауле зимой тысяча девятьсот восемнадцатого года гарнизонный священник колчаковской армии проводил беседу с солдатами, разъясняя им цели борьбы с большевиками. «Некоторые с недоверием отнеслись ко внушению и возражали даже», — донес по начальству священник, с приложением списка фамилий. Солдаты, указанные в списке, были расстреляны как большевики. Среди них был и мобилизованный в колчаковскую армию студент Сергей Рынов.

Я как сейчас вижу его острый нос, каштановые вьющиеся волосы, насмешливые глаза. Все нераскрытые безбожные проделки нашего класса, я знал, исходили от него, но, связанный клятвой молчания, носил их в себе со страхом и запретной сладостью.

Незадолго до дня моего совершеннолетия Сережа предложил мне вступить в «безбожное» тайное братство.

Я в ужасе оттолкнул его от себя. Взволнованный разговором с Сережей, я прослушал звонок и опоздал в класс.

Я решил пропустить урок и упросил дядьку позволить мне побыть часок в кладовой, — убежище это выручало наших дезертиров не впервые. Это была отдаленная комната, заставленная классными досками, пыльными столами, серыми старыми и желтыми новенькими, пахнущими лаком партами. Здесь же находились ящики с мелом и парафином, тряпки, щетки, баночки с мазью для чистки дверных металлических ручек. И здесь же стоял большой стол, сплошь уставленный пыльным отрядом икон — запасный, так сказать, фонд. Обычно кладовая была заперта на ключ, и дядька впускал в нее только одного человека, гарантируя тем самым сохранение тайны.

В этот раз — то ли дядька был навеселе, то ли польстился на мой гривенник — тайна не была соблюдена: войдя в кладовую, я увидел Игоря. Он встретил меня с испуганным и недовольным лицом. Будь это другой мальчик, ничего неприятного не было бы в такой встрече, — вдвоем даже легче коротать часы заточения. Но Игорь обделывал свои дела шито-крыто и не любил лишних свидетелей. Угрюмый и молчаливый, стоял он возле ящика с меловыми тряпками, поглядывая на меня исподлобья. Я остановился неподалеку от стола с иконами и также молча поглядывал на Игоря. Ни один из нас не хотел заговорить первым.

Нам предстояло, однако, провести в совместном заточении около часа, и невозможно было всё время молчать.

— Ты веришь в бога? — спросил наконец Игорь, кивнув на иконы.

— Верю, — сказал я, — но иконам не поклоняюсь. По нашему закону — они идолы.

— У вас тоже есть вроде икон, — сказал Игорь, почуяв, очевидно, вызов в моем ответе. — Я сам видел на двери портного-еврея. Такие медные. Их тоже целуют, как иконы. Он мне сам так объяснил.

— Это другое, — сказал я и, не умея объяснить различие между иконами и надверными знаками у евреев, добавил: — Каждый молится своему богу...

— А какой, по-твоему, выше? — допытывался Игорь.

— Все одинаковы, — сказал я, не желая обижать Игоря, хотя в душе считал своего бога выше.

— Нет! — сказал Игорь. — Самый высший тот, кто самый умный.

— Тогда мусульманский бог ниже всех, — усмехнулся я, вспомнив, как безнаказанно надували мусульмане аллаха во время шахсей-вахсей. И я рассказал Игорю про уловки Мухтара.

— Я сам не верю в иконы, — ухмыльнулся Игорь, — а когда молюсь, думаю всегда о другом.

В моем лице он, видимо, прочел сомнение.

— Хочешь, я докажу? — спросил он вызывающе.

Я молчал.

Он взял меловую пыльную тряпку:

— Хочешь, я брошу тряпку в икону?

— Не надо... — сказал я, чувствуя, что дело зашло далеко.

— Трус! — крикнул Игорь, занеся руку. — Трусишка!

Кровь бросилась мне в лицо.

— Хвастун! — крикнул я. — Хвастунишка!

Он размахнулся, швырнул тряпку.

Пролетая, она попала мне в лицо, обдала облаком меловой душной пыли, и я инстинктивно отшвырнул ее от себя. Тряпка описала дугу в сторону столика с иконами и, падая, зацепилась за узорчатую ризу, повисла на ней.

— Ты зачем бросил тряпку в икону? — спросил Игорь.

— Я не бросал, — ответил я удивленно. — Это ты бросил.

— Нет, ты! — сказал Игорь, и голос его вдруг задрожал.

Я заметил, что он испуганно смотрит куда-то в даль комнаты.

Я обернулся и обмер: в настежь распахнутой двери стоял директор. Очевидно, дядька забыл закрыть дверь на ключ, и голоса наши привлекли внимание директора, прогуливавшегося в тишине коридора.

— Так кто же? — спросил директор спокойно и холодно.

Мы не ответили.

Он подошел к столу, снял тряпку с иконы, брезгливо отбросил в сторону.

— Явиться ко мне после занятий, — сказал он ледяным тоном. — А теперь — марш в класс!

Мы вылетели из кладовой.

Спустя полчаса класс представлял собой улей. Сторонники Игоря утверждали, что это, конечно, моя проделка: Игорь православный, к тому же религиозный, никогда не совершит подобной гадости. Мои же друзья верили мне и защищали меня самоотверженно.

В разгар споров подошел Сережа Рынов, молча взглянул на меня. Я понял его.

— Не я, Сережа, могу поклясться, — сказал я.

Мне показалось, что я уловил в его лице разочарование.

Странный мальчик был этот Сережа Рынов! Откуда взялась у него такая жестокая ненависть к богам, откуда? Он был сын промыслового «материального» приказчика, исправно посещавшего церковь, мертвецки напивавшегося в великие православные праздники, суеверно крестившегося, когда перед ним проползали, покачиваясь, промысловые похоронные дроги с мертвецом, прикрытым рогожей.

После занятий директор приказал мне и Игорю сообщить о происшедшем родителям и явиться завтра после занятий к нему в кабинет.

Нехорошо!

Впрочем, я был не слишком обеспокоен. Чего, в самом деле, было мне тревожиться? Тряпку кинул не я, это выяснится, и справедливость — я был уверен — восторжествует. О, справедливость! Мне ли, затвердившему слово о справедливости божьей, было сомневаться в вечной силе ее и торжестве? Досадно, конечно, что всё случилось в столь неподходящее время, перед самым днем совершеннолетия. Но мало ли было проказ, оставшихся безнаказанными? Я даже решил ничего не сообщать родителям.

«Всё пройдет, — шептало мне мое легковерное детство. — Всё обойдется...»

На другой день «директорский» дядька распахнул передо мной дверь в кабинет. Эго был великан бородач в мундире, с медалями на широкой солдатской груди. Мне показалось, что он взглянул на меня сочувственно, ободряюще.

Я сосчитал: семь человек сидели за длинным столом, покрытым темно-красным сукном.

Всё это были знакомые люди — директор, инспектор, классный наставник, законоучители. Пять лет изо дня в день видел я и слушал их на уроках, угадывал их фигуры в дальних концах коридоров, узнавал их голоса за дверью.

«Всё пройдет, — твердило мне упрямое и легковерное детство. — Всё обойдется».

По правую руку от директора вздымался коричневый холм: православный священник, толстяк отец Александр. Все перемены он обычно просиживал за столом в учительской комнате, степенно жуя бутерброды и белой мягкой рукой счищая крошки со своей бороды. На груди у него красовался большой золоченый крест. Проходя по коридору, отец Александр рассчитывал на поклоны лишь от «своих», православных, но и «чужие» любили поклониться добродушному толстяку, забавляясь неуклюжей торопливостью, с какой он отвечал на их поклоны.