— В конце месяца будет готова квартира, — говорит Петр.

Люся не отвечает.

«Люся, забудем, что было. Оставим эту старую комнату. Переедем со мной. Мы будем жить по-новому».

Всё это Петр хочет сказать Люсе. Но он молчит.

— За последнее время я многое поняла, — говорит Люся, — многое...

— И я понял... — говорит Петр, вглядываясь в нее.

И тут слова, которые Люся и Петр так долго не решались сказать друг другу, вдруг были произнесены и вслед за ними пришли новые неожиданные слова. Мужчина и женщина, сидевшие на диване, говорили шепотом — разумеется, чтобы не разбудить девочку. Девочка эта была похожа на Люсю, — такая же смуглая, черноволосая, с тонкими пальчиками, будто ее дочка.

А вещи, придвинутые к стенкам, насторожились. Они поглядывали, подслушивали, им было забавно видеть таких странных людей. Буфет «Александр I», столетний, за век свой повидал немало, но и он, признаться, не мог понять свою хозяйку.

— Я была глупа прежде, так глупа, — повторяла Люся, пряча лицо.

— Это я во всем виноват, — говорил Петр, наклоняясь к Люсе, обнимая ее. Он почувствовал, что его щеки мокрые — от слез Люси, конечно.

— Я стряпейка! — улыбнулась вдруг Люся, стряхнув упрямые слёзы. — Домохозяйка и умница, помнишь?

— Только теперь другого дома, — ответил Петр и тоже вдруг улыбнулся. — Очень большого... Ты понимаешь? 

Да, теперь они понимали друг друга.

За окном был светлый апрель. В эту пору, вы знаете, в этом городе светать начинает особенно рано, и трудно понять: то ли утро, то ли белая ночь в цвету. Первые трамваи, гремя, пролетели вдоль улицы. Да, это, конечно, весеннее раннее утро.

А потом?

Солнечные лучи, которыми Люся и Петр хвастались перед знакомыми, проникли сквозь стекло в комнату. Никто этим лучам теперь не преграждал путь. Они коснулись вещей, золотя их ясным утренним светом, осветили кровать, где уже просыпалась Галочка, и фарфоровую чашку на столике, заполнили собой комнату.

1937 год

В вестибюле больницы Варвара неожиданно увидела себя в зеркале.

Высокая женщина в сизом больничном халате, едва доходившем до колен, хмуро взглянула на нее. Лицо женщины было одутловато, темные волосы перебивались сединой, взгляд был усталый, тусклый. Старуха, больная старуха смотрела из зеркала.

Она ли это, Варвара?..

Короткий зимний день догорал, но света в палатах еще не зажигали. Варвара сидела на койке, свесив голову, и в серых больничных сумерках, пахнущих лекарствами, боль и кружение в голове казались сильней. И, как это часто бывает с людьми, которые редко болели, она испугалась, что болезнь ее неизлечима, конец близок и безнадежен.

— Вы, наверно, героиня труда? — услышала она вдруг высокий голос и, подняв голову, только сейчас разглядела лежавшую на соседней койке девочку. Больная лежала на спине неестественно вытянувшись, точно что-то сковывало ее.

— А в чем дело? — сухо спросила Варвара.

— Эта палата для знатных людей, героев труда, — ответила девочка, и голос ее показался Варваре недружелюбным.

Варвара всмотрелась и даже сквозь сумерки заметила болезненную худобу и бледность лица девочки.

— И ты, что ли, герой? — спросила Варвара чуть насмешливо и, так как девочка не ответила, добавила: — А я вот простая рабочая.

— Простая рабочая тоже может быть героем, — возразила девочка и затараторила о чем-то, чего Варвара не поняла.

«Чего она пристала ко мне, сорока? И здесь нет покоя...» — рассердилась Варвара и решила, что самое лучшее будет — не отвечать.

Зажгли свет. Возникли из сумерек голубоватые стены, белые спинки коек, а дальше — там, в коридоре, — зеленые листья растений в горшках на белых подставках. Чистые стены? Добротные койки? Зеленые листья в ту пору, когда за окном метель? Будто всем этим кто-то хотел обмануть Варвару — да неудачно. Больница! Было для нее с юности в этом слове что-то печальное, безжалостное, внушающее страх. И вот в больнице-то оказалась она, Варвара.

Женщина молча поужинала и, отвернувшись к стене, уснула тяжелым сном.

Наутро, едва проснувшись, Варвара услышала тот же высокий голос:

— Расскажите что-нибудь, тетя, из вашей жизни.

Как и вчера, девочка лежала на спине неподвижно, неестественно вытянувшись, и в свете утра лицо ее показалось Варваре еще бледней и болезненней. У нее были короткие русые волосы, тонкие руки лежали на одеяле. Она показалась Варваре дурнушкой, и даже синие живые глаза, искоса поглядывавшие на Варвару, не могли рассеять впечатления чего-то жалкого и неприятного.

«Вот далась еще, калека», — подумала Варвара скорей с удивлением и любопытством, нежели с жалостью: ей самой несладко было сейчас.

— Меня зовут Лиза, — представилась девочка и, будто зная, что занимает Варвару, добавила тоном заученного урока: — у меня спондилит, такая болезнь. Я уже здесь год и... двадцать шесть дней. Сейчас лежу в гипсе. Хотите, можете посмотреть. — Она постукала пальчиком по одеялу, раздался глухой звук. И, так как Варвара не выразила желания, она добавила: — А знаете, с чего всё случилось? Играла я и упала... — И, будто считая разговор о себе исчерпанным, переменив тон, настойчиво сказала: — Ну, расскажите что-нибудь, тетя, из вашей жизни!

О чем было рассказывать Варваре? О чем рассказывают обычно в таких случаях? О своем, что ли, детстве?

Детство! Оно было скрыто в глубине годов, но Варвара пробралась к истоку. И что же увидела она?.. Голопузая девочка играет в дорожной пыли кубанской станицы; голод в семье; вот она — семилетняя нянька у богатых казаков на хуторах; затем скотница, работница в поле; рабочая в страшных Юзовских шахтах, куда увез ее с собой отец и где она рядом с ним работала; побои отца, смертно пившего горькую, голод, бегство в Москву; скитания в поисках работы, снова голод и, наконец, замужество в пятнадцать лет... Вот оно, ее детство — узкий мелкий ручей. Оно казалось Варваре скучным и незначительным для рассказа. Ее взрослая жизнь? Еще меньше могла она быть понятна и интересна девочке...

— Не в театре, чтобы рассказывать, — сказала Варвара угрюмо, точно стыдясь за свою бедную жизнь.

Лиза нахмурилась.

За год и двадцать шесть дней она не раз обращалась к соседям с подобной просьбой. И оказывалось: больные, хотя и сменили собственную одежду на больничную, как бы ухитрялись пронести с собой куски прежней жизни и на просьбы Лизы не отвечали отказом. И так как обычно это были люди труда, то рассказывали они большей частью о своей работе — о быстрой жизни станков, о вечном кружении веретен. Палата наполнялась славой труда, и Лиза вдыхала эту славу. И тут исчезали голубоватые стены, раздвинутые делами, которым тесна была маленькая палата.

Больные соседки выздоравливали, покидали палату, а их верная слушательница оставалась на месте. Лежали в палате женщины разных возрастов, немало было тяжело больных: у иных болели руки, ноги, голова; иные лежали в шалаше из одеяла, в глуби которого фиолетовый свет лампочки обогревал больное тело. Но даже и эти, по мере своих сил, рассказывали ей про свою жизнь, ибо незачем человеку без особой причины скрывать свою жизнь. А какая могла быть причина? Мало-помалу Лиза скопила в своем уме знание жизни, понимание людей, которое скупо и причудливо отпускала ей судьба, приковав в одиннадцать лет к больничной койке.

За год и двадцать шесть дней Лиза узнала, каким ключом открывается сердце человека в больничном халате.

— У вас, тетя, наверно, случилась травма на производстве? — спросила она, улучив момент, когда Варвара вернулась с осмотра.

— Нет, — ответила Варвара.

— Поскользнулись, что ли? — соболезнующе допытывалась девочка: зима была злая, немало людей приносили в больницу с улицы.

— На одной ножке не прыгаю, — сказала Варвара.

— По хозяйству, верно? — разочарованно спросила Лиза.

Варваре начинали надоедать расспросы девочки.