Домом управляла мать Люси Виктория Генриховна — прибалтийская немка, розовая, большая. Жизнь Виктории Генриховны была посвящена хозяйству. Слово «чистота» порхало у нее на языке, словно птица. Одна лишь кухня чего стоила! Виктория Генриховна как бы случайно увлекала гостей на кухню и наслаждалась их восхищением (а здесь было чем восхищаться: накрахмаленные занавески, сверкающие медь и кафель плиты, сияющие, как красные солнца, днища выставленных кастрюль, аптечно-белый шкаф, полный баночек с готическими надписями: «соль», «перец», «лавровый лист»). С виду кухня была чем-то средним между операционной и лабораторией.

Когда девочка стала старше, она поняла, что папа ничего не хочет знать в этом мире, кроме своих больных, Мариинского театра и столика с зеленым сукном в углу гостиной. Иногда она долго простаивала возле этого столика, прижимаясь к коленям отца, отгоняя ручонкой клубы табачного дыма, следила, как шелестя ложатся карты на зеленое сукно. Ее удивляло название игры «винт», ибо она знала, что винт — гвоздик, ее забавляло странное слово «пулька», напоминавшее ей не то крохотную, с вишневую косточку, пулю, не то кличку смешной лохматой собачки.

В большом сером доме на Васильевском острове Люся прожила двадцать три года.

У нее были две старшие сестры (теперь уже взрослые женщины), Магда и Ютта, и младший брат Борька. Магда была научный работник, биолог, Ютта — преподавательница языков. Старшие сестры были некрасивы и близоруки. «Сухари, — называла их Люся пренебрежительно, — философы». Женщине, считала она, незачем так много учиться. Она удивлялась, как это «сухари» ухитрились выскочить замуж и, мало того, заполучить таких прекрасных мужей, как Евгений Моисеевич и Шура.

Виктория Генриховна была с Люсей согласна: хватит с нее ученых дочерей, профессоров; Люся рисует, недурно играет на рояле, знакома с иностранными языками, начитана; что же еще нужно хорошенькой девушке?

Борька был намного моложе Люси. «Дитя старости», — подшучивал над ним Август Иванович. Борька жил в проходной комнатке рядом с Люсиной. Когда же Магда родила дочь Галочку, Борьку переселили к Люсе. Ему было в ту пору одиннадцать лет.

Аккуратную девичью комнатку Люси непрошеный гость превратил в кладовую: доски, ржавая проволока, стеклянные банки с рыбешкой, ящики, жестянки с песком, где копошились черви, — чего только не натащил он сюда! Тело у Люси покрывалось пупырышками, когда взгляд ее падал на жестянку с червями.

В последнее время Борька, по мнению сестры, дошел до крайней наглости: он поселил в комнате прирученную им белую крысу, розовый хвост которой доводил Люсю до обморока. Все свои злодеяния Борька мотивировал тем, что он «юннат», иначе говоря, — юный натуралист, и что звери, как он выражался, наши друзья и помощники. Между Люсей и Борькой шла непрерывная война. Победителем, впрочем, во всех битвах был Борька: его хладнокровие, здравый смысл и настойчивость доводили Люсю до слез.

Виктория Генриховна на жалобы дочери имела один ответ: она вообще ничего не понимает в это сумасшедшее время; она даже Люсеньку свою перестала понимать. Доктор не мог вникать в подобные мелочи. Старшие сестры? Но разве могли «сухари» понять страдания Люси?

Весь день громко звучало радио, весь день толпились в комнате приятели Борьки. А за стеной в назначенное природой время кричала Галка.

Жить в доме стало невыносимо. Со всеми Люся перессорилась. Она чувствовала, что задыхается.

— Лучше смерть, чем жизнь в этом бедламе, — говорила она в отчаянии.

Но смерть-избавительница не приходила.

Тогда Люся стала грозить, что убежит из этого желтого дома, и угрозу свою привела в исполнение: три недели прожила она у гостеприимной тетки в Москве.

И тут, на обратном пути, она встретила Петра. Среди бурь, испытанных ею, среди невзгод, захлестывавших ее, Петр был точно спасательный круг, брошенный ей смилостивившейся судьбой: стоило бедной страдалице протянуть руку...

— Подумай прежде, — не раз говорила ей Виктория Генриховна, когда за Петром закрывалась дверь. — Это человек не нашего круга.

— Теперь нет кругов! — раздраженно отвечала Люся, не понимая, как можно быть такой несовременной.

— Это одни только разговоры, что нет, — настаивала Виктория Генриховна. — Происхождение накладывает отпечаток. Мое дело, во всяком случае, предупредить. А дальше — делай как знаешь... Вы ведь теперь умней нас, стариков... — добавляла она, обиженно поджав губы.

— Какая ты допотопная! — сердилась Люся на мать.

В самом деле Петр Люсе нравился; человек он, видимо, добрый, смелый, бывалый, — не чета ее знакомым мальчишкам. Все вокруг выходят замуж; ближайшая подруга успела дважды развестись, выйти замуж в третий раз и укатить с мужем в Монголию; даже «сухари» в ее годы были замужем, — что ж, она хуже их?

Что теряет она? Рыбьи банки, жестянки с червями, ржавую проволоку? В ушах Люси звенел крик Галки и бесконечные жалобы Виктории Генриховны на современность. Август Иванович был замкнут и равнодушен, сестры — сухи и учены, Борька — нагл и распущен... Ничего, ничего не потеряет она, покинув дом на Васильевском...

Ей хотелось жить самостоятельной жизнью, — так, как она это понимала. Она мечтала создать собственный милый дом — «хоум», как говорят англичане.

«Всяк кузнец своего счастья», — знала она. И если это счастье лежало сейчас перед ней на наковальне, надо было, конечно, ковать его, пока оно горячо.

«Как случайно всё происходит в мире», — размышляла Люся: ведь отложи она на день поездку домой (как упрашивала ее московская тетушка) или попади хотя бы в другой вагон, возможно, по-прежнему шла бы ее жизнь...

Но вот теперь в этой комнате жизнь ее должна измениться.

Как же было Люсе не радоваться, хоть непривычная жизнь и страшила ее?

Люся и Петр еще раз внимательно оглядели комнату. Так после горных и пыльных дорог внимательно оглядывают переселенцы развернувшуюся перед ними долину, прежде чем спуститься в нее и осесть.

Они решили, что здесь можно строить их новую жизнь.

Спустя неделю свежие серо-голубые в мелкую сетку обои сменили прежнюю рвань. Не так-то легко было найти такие обои, но именно только такие, была уверена Люся, подойдут к комнате, и, обегав множество магазинов, она добилась желаемого. Был чисто выбелен потолок, выкрашены заново окна и двери, выровнен и натерт паркет.

И напоминание о прежнем жильце исчезло.

Всем ремонтом Люся руководила самолично. К советам Петра она обращалась изредка, лишь в самых сложных вопросах, да и то скорей для очистки совести, нежели для действительной помощи. Она тщательно просматривала каждый свиток обоев, радовалась каждой новой полосе на стене. Она беспокоилась: не проступят ли пятна от свежей еще штукатурки? Высохнут ли (в чем уверяли ее маляры) сырые полоски в углах? Она велела лишний раз побелить потолок, чтобы застраховать его от желтизны. Она указывала уборщице каждое меловое пятно на окнах: стёкла сперва нужно тщательно мыть, а затем протирать чистой сухой тряпкой. Она следила, чтобы ручки дверей были до блеска начищены красным кирпичным порошком.

А Петр улыбался:

«Откуда она всё это умеет? Хозяйка какая!»

Потом Люся стала заполнять комнату мебелью. Она выдвинула идею:

— Мы не так богаты, чтобы покупать всякий хлам. Нам нужна хорошая мебель.

И тут же Люся разъяснила свою идею.

— Всё дешевое, — говорила она, — гораздо быстрей портится и в итоге оказывается менее практичным, чем дорогое. Небогатым людям необходимо иметь хорошую мебель.

Что ж, идея эта была, пожалуй, правильна, и Петр не думал спорить с женой. По про себя он усомнился, хватит ли у них средств на эту хорошую мебель, столь необходимую, по мнению Люси, для небогатых людей.

Однако Люся, поняв его мысли, представила очень серьезные доводы: кровать красного дерева и зеркальный шкаф у нее есть свои, есть также небольшой круглый стол, на котором пока можно будет обедать, остается приобрести хороший диван, вернее — тахту с подушками, буфет, письменный стол и мелочи.