— Нет, — сказала она резко. — Тридцать три года назад это было... В Москве... — добавила она, прочтя недоверие в глазах Лизы. И хотя она тут же почувствовала, что попалась в силок, но уже не в силах была остановиться и принялась рассказывать, чтобы вконец рассеять недоверие, таившееся в больших синих глазах...

Тридцать три года назад в Москве, в переулках Красной Пресни, рабочие дружины поднимались против царя, помещиков, капиталистов. Варваре в ту пору было семнадцать лет. «Вместе мы с тобой прозябаем и мучаемся, вместе будем драться с врагами народа», — сказал муж Варваре. Она мало разбиралась в этих делах, но ответила не раздумывая, так как верила мужу: «Пойдем!» Несколько дней держались на баррикадах, муж — в рабочей дружине, Варвара — сестрой милосердия, но полиция разгромила Красную Пресню. Конный стражник с маху ударил Варвару нагайкой со свинцовым шаром на конце, в кровь разбил голову. Мужа убили. Едва живая бежала Варвара на родную Кубань, попала в руки лекаря-коновала. И хотя вроде вылечил ее тогда лекарь-коновал, однако стала частенько побаливать голова — то ли кружение и сонливость, то ли тоска. С годами стало хуже, и вот теперь пришлось лечь в больницу...

Окончив рассказ, Варвара насупилась, бросила подозрительный взгляд на соседку. К чему ворошить перед девчонкой свое прошлое? И лишь одно утешало ее: в свой рассказ, ей казалось, она не вложила сердца, рассказывала как о постороннем, ее не касающемся событии.

Однако Лизе рассказ понравился. Сквозь ее бледные щеки проступил румянец, и ей захотелось самой что-нибудь рассказать.

Она и до больницы дружна была с книжкой, а здесь и вовсе пристрастилась к чтению. Неизменно угадывала она шаги сестры, разносившей литературу, едва появлялась та в коридоре, и громко кричала: «Лежачим сначала!» На столике у нее всегда лежала стопка книг.

Она рассказывала Варваре про испанскую девушку, дочь маляра из Овиедо, комсомолку Аиду Лафуэнте, снискавшую славу во всем мире среди людей труда. Рассказала, как карательные войска белого генерала наступали на родной город Аиды, тесня рабочие отряды к горам, как комсомолка Аида одна с пулеметом у подножья горы прикрывала отступление рабочих. Офицеры-фашисты, поливая огнем подножье горы, кинулись в атаку, рассчитывая встретить целый отряд. Но они нашли один пулемет и возле него девушку. Взбешенные офицеры подняли ее на Штыки...

Варвара слушала.

Всё, о чем рассказывала девочка, оживало в сознании Варвары — незнакомый город в далекой стране Испании, подножье горы в кольце огня, жестокие испанские офицеры-фашисты и смуглая девушка у пулемета — и казалось Варваре совсем не похожим на то, что всколыхнула она своим рассказом о Красной Пресне. Невольно, однако, сравнивала она оба эти рассказа, и далекое ее воспоминание как бы тускнело в сравнении с ярким рассказом девочки о комсомолке-испанке, красивое имя которой ей, кубанской казачке, трудно было даже выговорить.

— Вот какие есть героини! — закончила Лиза.

И тут чувство неловкости охватило обеих: Варвару — за незначительность, как ей казалось, происшедшего с ней в сравнении с тем, что она сейчас услышала; а Лизу — за то, что ей и вовсе нечего было рассказывать про себя.

Казалось, не скоро вернутся они к беседам, но нужно было коротать больничное неторопливое время, и Варвара не раз сдавалась на уговоры Лизы.

Она не затрудняла себя выбором темы, останавливалась на первом пришедшем на память событии. Какой смысл искать в ее жизни что-либо важное и исключительное? Но рассказывала она с добросовестной точностью и обстоятельностью. Она вспоминала фамилии хозяев, у которых батрачила, имена ребятишек, которых нянчила, клички коров, которых пасла. У нее была цепкая память простой женщины, а жизнь ее не была богата впечатлениями. Она вела свой рассказ сухо, без красок, без печали и без радости, без завязки и без конца, как ткут в подневолье одноцветную грубую ткань, которую можно начать и оборвать в любом месте. Порой она всматривалась в глаза Лизы, ожидая, что скука или усталость скоро смежит их, и удивлялась свежести, ясности, ненасытности синих глаз девочки.

— Счастливая вы, тетя! — тихо вздыхала слушательница.

Иногда Варвара упрямилась, и тщетны были уговоры и всякие детские хитрости Лизы. Тогда приходилось рассказывать самой Лизе. Она делилась с Варварой прочитанным в книгах, журналах, газетах.

Большей частью рассказывала Лиза о женщинах — о том, как боролись они за правду в старое время и шли в Сибирь в кандалах, как воевали в гражданской войне, как завоевывали себе славу своим трудом. И всё, о чем говорила Лиза, казалось Варваре красивым, непохожим на ее, Варварину, жизнь.

«Чудная какая девочка! — дивилась Варвара. — Откуда всё знает?»

В чужую жизнь Варвара не любила заглядывать. Она мало слушала, что говорят о себе люди, еще меньше говорила сама.

Но слишком близко стояли койки, — жизнь девочки была на виду.

Лиза лежала по-прежнему не вставая, а неведомыми путями доходили до нее все больничные новости дня — не только своего корпуса, но и других корпусов. Она первая знала, кого привезла скорая помощь, кого будут оперировать, что вкусное можно ждать сегодня к обеду. Она торопила гасить свет, едва раздавался сигнал учебной «ПВО». Она обсуждала правильность премирования сестер, критиковала врачей. Она была наблюдательна и справедлива. До всего на свете Лизе было дело.

Ее тоже хорошо знали — от главврача до санитарок. «Ты у нас скоро профессором будешь», — говорили они, стирая пыль с книг на ее столике. Во время обхода врачи вели себя с ней не так, как с другими. Профессор не мог обойтись без шуток: «Когда же мы на танцы пойдем, барышня?» Танцы? Каким неуместным казалось Варваре здесь это веселое слово. А Лиза застенчиво улыбалась, точно и впрямь была виновата, что не может пойти на танцы с профессором. Толстая докторша всегда гладила головку Лизы, как бы отстраняя от глаз ее русые волосы, хотя они были коротко острижены и глазам девочки совсем не мешали. В больнице Лиза была своим человеком, всеобщей любимицей.

И видя всё это, Варвара еще больше томилась своим одиночеством. Она думала, что, пролежи она здесь хоть десять лет, не прижилась бы так, как Лиза за год.

Несколько раз брали Варвару на исследование.

Щупали, выстукивали ее седоватую голову, командовали, как малым ребенком: сделайте так, этак. «Видно, не знают, как лечить», — думала Варвара, прислушиваясь, как совещались между собой врачи. И поняла из слов профессора, что если не полегчает ей в ближайшие дни, то придется делать операцию. Толстая докторша шепнула Варваре, что операция эта несерьезная, волноваться не следует.

А хотя б и серьезная? Смерть? Родных у нее нет — давно умерли, родственники порастеряны. Товарищи по работе? Вот показали они, как ценят ее: когда была на работе, тогда «Шанько Варвара Петровна, старая наша производственница»; а теперь — сколько дней лежит она здесь, не вспомнит о ней никто, никому она не нужна. Синее платье, оставленное в больничной кладовой? Его-то, пожалуй, и жаль: глупая! — взять в больницу новое, ни разу не надеванное платье.

Варвара предвкушала, как она отвернется к стене, если и соизволит кто-нибудь ее навестить.

Но когда в выходной день увидела в дверях ищущие знакомые лица, то не сдержалась, позвала:

— Сюда!

— Сюда, сюда! — вторила ей Лиза, приветливо махая рукой, как если б это были ее, Лизины, гости, а не Варвары.

Их было двое: смуглая женщина лет сорока, сменщица Варвары, и молодая девушка — из фабкома. Старшая извинилась, что долго не навещала Варвару — «сама знаешь, дел по горло». Младшая, чуть смущаясь, положила кулек с апельсинами на кровать. Пожалуй, они достойны были снисхождения, но Варвара лишь буркнула:

— Садитесь...

Три женщины беседовали, а Лиза прислушивалась. Мелькали в разговоре странные слова, незнакомые имена. Варвара говорила мало, хмуро и раздражительно, порой возникал между ней и гостьями сдержанный спор. Но Лиза чувствовала, что говорят и спорят женщины о чем-то хорошо им знакомом и близком и что этим-то и пришли они поделиться с Варварой. И хотя многое в этой беседе было Лизе неясно, хотелось и ей вставить свое словцо.