Пришла осень. Часть фруктов в саду была уже собрана. С моря подули первые резкие ветры. В эту пору, проходя мимо, заглянул к Гаджи Гусейну предсельсовета. Мельком увидев Саяру, быстро скрывшуюся от постороннего мужчины, он сказал:

— Пора отдать дочку в школу.

— Я стар, — угрюмо сказал Гаджи Гусейн, оглядывая неснятые плоды на деревьях и увядающую зелень на огороде, — батраков теперь нет — кто же будет работать?

— Дети должны учиться, — строго сказал предсельсовета. — Ты разве не знаешь: кто не пошлет своих детей в школу — всё равно мальчика или девочку, — тот будет три раза платить штраф, а затем будет предан суду.

— Моя дочь — дурочка и заика, и в школе ей делать нечего, — упрямо сказал Гаджи Гусейн.

А Саяра, притаившись в другой комнате, слышала, что говорил о ней отец гостю. Ей захотелось отбросить коврик, висевший над дверью, выбежать, крикнуть, что, хотя она и заикается, она вовсе не дурочка и всё хорошо понимает и может, как другие, учиться в школе. Но Саяра так волновалась, что не могла сдвинуться с места, и только руки ее дрожали, как в тот день, когда увидела она Пикя, объятую пламенем.

— Подумай, Гаджи Гусейн!.. — покачал головой предсельсовета, уходя со двора.

Спустя несколько дней Гаджи Гусейн и Саяра проходили мимо больницы. На этот раз Саяра так ловко заглянула в окно, что Гаджи Гусейн ничего не приметил. Саяра увидела: на белых кроватях лежат женщины, и женщина в белом обносит лежащих хлебом и простоквашей. И хотя Саяра понимала, что лежащие на кроватях больны, ей стало завидно: почему не она лежит в этой просторной комнате на большой белой кровати?

А дни становились холодней, и резче дул ветер с моря. Работы в саду и огороде стало совсем мало. Теперь Саяре надлежало заботиться, чтоб в комнате было тепло, — она разогревала на жаровне угли, ставила их на ночь под особый большой табурет, накрыв его толстым одеялом, сооружая нечто вроде палатки, в которую прятались домочадцы. Вечерами, теснясь к жаровне, женщины сбивались в кружок; они чинили старые платья, ткали, вязали, рассказывали всяческие истории. Саяра слушала рассказы о чудесах, слушала, как тетушка Туту с ученым видом объясняла, что предвещает падение звезды, затмение солнца, мяуканье кошки.

Лучше всех, казалось Саяре, рассказывает Зарли, сестра ее матери. Обычно Зарли ткала ковер молчаливо, сосредоточенно, и женщинам стоило много труда упросить ее рассказать что-нибудь. Но если Зарли соглашалась, ничто уже не могло ее удержать. Не отрывая глаз от деревянной рамы, в которой медленно росла ковровая пестрая ткань, Зарли тихим голосом рассказывала о приключениях Кер-оглы, о подвигах Шах-Исмаила, о страсти Керима к Асли; она рассказывала о самоотверженной любви Лейли и Меджнуна и о несчастной любви Фергата. И всё, о чем говорила Зарли, становилось для слушавших близким и ярким, как рисунок ковра, который она ткала.

Сердце Саяры тревожно билось, она забывала следить за углем и кизяком. И, слушая о любви, Саяра думала, что близко уже то время, когда отец найдет для нее жениха. Каким он будет, — гадала Саяра, — таким же храбрым, как Шах-Исмаил? Будет ли его любовь похожа на любовь Керима к Асли?

Саяра часто вспоминала о несчастье с Пикя, и сердце ее было настороже. В свободное время она прилежно ткала тюбетейки для своих будущих свойственников, — нужно задабривать их подарками, знала она. Она бережно складывала тюбетейки одну в другую, как шапочник на базаре, и прятала их в свой сундучок, обитый цветной жестью. А неведомому страшному свекру Саяра вязала цветные мешочки для денег.

Иной раз Саяре удавалось украдкой выскользнуть из дому. Она подымалась на песчаный кладбищенский холм. С высоты видела она желтый берег, сине-зеленое море, серую степь. Далеко-далеко в степи она с каждым разом всё явственнее различала какие-то странные башни, приближавшиеся к селению. Она не знала, что это были вышки ширящихся нефтяных промыслов. Саяра вспоминала рассказы Зарли и воображала, что она дочь шаха, заточенная в крепость, а башни — всадники, спешащие к ней на выручку. Всадники эти, казалось Саяре, несут разрушение и смерть старой крепости. И смутное беспокойство — то ли страх, то ли предчувствие радости — охватывало Саяру.

В эту пору Саяре исполнилось четырнадцать лет.

Однажды в калитку раздался стук.

Гаджи Гусейн сидел возле дома на коврике, пил чай. Был жаркий день. Напиток входил в плотное тело Гаджи Гусейна горячей струей и оседал на плешивой макушке большими прохладными каплями. Было приятно сидеть в своем саду, в тени старой айвы, отхлебывая из блюдечка чай, посасывая кусочки сахара, ни о ком и ни о чем не думая.

Но дверной молоток не хотел дать Гаджи Гусейну покоя.

— Поди открой! — сердито крикнул Гаджи Гусейн Саяре.

Незнакомая девушка, чуть согнувшись, вошла в тесную раму калитки и, оглядевшись, решительно двинулась к Гаджи Гусейну. Она шла медленным шагом, и Гаджи Гусейн имел время ее разглядеть. Гостья была высокого роста; на вид лет двадцати; на ней было короткое светлое платье без рукавов. Стройные крепкие ноги были обуты в туфли, какие носят городские женщины. Иссиня-черные волосы, разделенные пробором, струились по груди двумя толстыми косами. По этим черным косам и лимонной матовости лица Гаджи Гусейн признал в гостье азербайджанку, и так как это была женщина, да еще без чадры, он не счел нужным подняться.

— В чем дело? — спросил он резко, с головы до ног оглядывая нежданную гостью.

— Я дочь Зейнала, — сказала девушка, протягивая Гаджи Гусейну руку, — твоего брата, работающего на промыслах. Я твоя племянница — Делишад.

— Вот как... — равнодушно протянул Гаджи Гусейн, но сердце его забилось сильней. Он вновь оглядел стройные ноги девушки, открытые руки и лицо. Ему хотелось сказать ей: «Уйди, бесстыжая, зачем ты пришла сюда учить наших женщин гадостям?» Но всё же она была дочерью брата и гостьей, и Гаджи Гусейн нехотя указал ей на коврик: «Садись!» И он приказал Саяре, не спускавшей глаз с Делишад, принести угощение.

Оба молча сидели в ожидании. Гаджи Гусейн беспокойно думал, не умер ли брат его Зейнал, не навязал ли ему вот эту птицу, прилетевшую сюда за кормом. Но он не унизил себя расспросами, — он помнил, как брат прогнал его от себя. И он подумал, что в сущности братья не ближе друг к другу, чем хлебы, выпеченные в одной печи. Свежая злоба до краев наполнила сердце Гаджи Гусейна, и если бы гостья и впрямь сказала ему сейчас о смерти Зейнала, в сердце его не нашлось бы ни капли жалости.

— Я буду жить здесь в селении, — сказала Делишад, когда Саяра принесла на подносе виноград и инжир. — Буду работать в больнице медицинской сестрой и акушеркой.

— Уйди! — замахнулся Гаджи Гусейн на Саяру, видя, что та не сводит восхищенных глаз с Делишад.

Саяра отпрянула, словно спугнутая собачонка, но тут же упрямо остановилась в надежде хоть краешком уха услышать что-нибудь из разговора отца с гостьей. Женщины уже успели выползти со всех концов дома и сада, но, боясь гнева Гаджи Гусейна, издалека молча разглядывали Делишад.

— Рожденный от мыши грызет мешки, — первая выпустила когти Биби-Ханум. — Что можно ждать от Зейнала? — Она не могла простить Зейналу, что он прогнал ее мужа.

— Что накрошишь себе в тарелку, то попадет в ложку, — поддакивала ей вторая мачеха.

Но любопытство женщин было столь сильно, что, забыв страх, они всё теснее окружали гостью, разглядывали ее с таким вниманием и недоумением, точно она приехала из некой далекой заморской страны, а не из города в нескольких часах перехода.

Перед тем как уйти, гостья протянула женщинам коробку конфет, и несколько рук тотчас потянулось навстречу. Саяра оказалась ближе всех, и коробка досталась ей. Прижав подарок к груди, Саяра с восторгом смотрела на Делишад: какая красавица! Наверно, такой была Лейли, о которой рассказывала Зарли.

Делишад попрощалась со всеми за руку, и все почувствовали ее крепкое пожатие. Гаджи Гусейн и теперь не счел нужным подняться ради племянницы и лишь приказал Саяре закрыть за ней калитку. Подойдя к воротам, Саяра взглянула в глаза гостье и тихо, просительно, будто нищенка, пробормотала: