Он был удивлен, когда его вызвали к следователю и повели через селение с милиционером, точно базарного вора.

И еще больше был удивлен он, когда в большом доме, где жил некогда богач Ага Баба, состоялся показательный суд и на суде предстал он, Гаджи Гусейн, и его зять Хабиб, и старуха Шейда. Когда-то Гаджи Гусейн мечтал быть центром внимания в большом доме Ага Бабы, и мечты его, казалось, сбылись: зал был полон сельчан и чужаков, наводнивших родное селение, и незнакомых женщин без покрывал, с любопытством глядевших на Гаджи Гусейна. Но все они, понимал Гаджи Гусейн, рады его унижению. Он отводил глаза и через окно видел краешек родного дома и воздвигнутую им каменную ограду двойной высоты.

Сперва допрашивали Хабиба. Гаджи Гусейн часто слышал свое имя в ответах, которые давал его зять суду. И хотя Гаджи Гусейн не совсем хорошо понимал, о чем говорит Хабиб, он чувствовал, что хитрый зять топит его, точно слепого котенка.

Когда Гаджи Гусейна спросили, судился ли он когда-либо, сердце его ожесточилось: что он, в самом деле, базарный вор или разбойник?

— Я всю жизнь не нарушал законов, которыми жили мои деды и прадеды, — угрюмо и гордо сказал Гаджи Гусейн.

— Смотри! — сказал ему тогда председатель, указывая на красное полотно на стене.

Все обратили взоры на полотно, и шорох пронесся по залу оттого, что все разом стали читать написанное. Гаджи Гусейн тоже хотел прочесть написанное, но взор его точно уперся в ночную зимнюю тьму: надпись была на новом алфавите. Тогда председатель прочел вслух слова Ленина на плакате: «Из тех законов, которые ставили женщину в положение подчиненное, в советских республиках не осталось камня на камне».

И он разъяснил сельчанам эти слова с терпеливой настойчивостью, так как знал, что есть еще в зале люди, таящие в своем сердце верность старому закону.

Гаджи Гусейн слушал, глядя в окно, и, казалось, воочию видел, как рушится воздвигнутая им двойной высоты каменная ограда, которую он считал нерушимой, вовеки веков незыблемой, точно памятники на старом кладбище.

Саяра пролежала в больнице несколько месяцев. Когда ее раны зажили, уже была весна. Красные маки, желтые цветы гусиного лука, синие казачки́ цвели на зеленеющих склонах холмов.

Саяра наблюдала, как раны ее затягиваются свежей розовой кожей и как наполняются силой мускулы, и в сердце ее закрадывалась тревога, потому что близился час ее возвращения в дом отца или мужа. Делишад понимала эту тревогу.

— Мы не пустим тебя назад, — говорила она Саяре.

Но Саяра качала головой, думая, что это лишь слова утешения, — разве может кто-нибудь, кроме аллаха, разлучить дочь с отцом или жену с мужем?

И Делишад, будто прочтя мысли Саяры, стала ей разъяснять, что позади то время, когда лишь аллах мог разлучить дочь с отцом или жену с мужем, что советская власть уже освободила Саяру от отца и мужа, потому что они были злы и жестоки с той, кто достоин любви и уважения, — с дочерью и женой. Делишад поведала Саяре, что Гаджи Гусейна и Хабиба нет больше в селении, и что не скоро они вернутся назад, и что, даже вернувшись, они не посмеют поступать, как прежде. Делишад рассказала Саяре, как ликовали сельчане, когда суд вынес решение.

— Скоро ни в одном селении не будет таких людей, как Гаджи Гусейн и Хабиб. Это говорю тебе я, твоя названая сестра Делишад, поверь! — сказала Делишад, обняв Саяру за плечи.

Саяра слушала Делишад, и, хотя ей трудно было поверить этим словам, они мало-помалу проникли в сознание. И Саяра поверила своей названой сестре Делишад, потому что в словах той и впрямь была одна только правда.

В эту пору приехал к Делишад в гости Зейнал. Делишад привела отца в больничный сад, где проводила теперь дни Саяра, сидя в соломенном кресле с азбукой на коленях. Зейнал протянул руку, и маленькая рука Саяры потонула в широкой руке Зейнала. Он сидел рядом с Саярой на белой больничной скамейке, расспрашивал, как случилась беда. Саяра рассказывала обо всем, не утаивая, и, волнуясь, стала сильней заикаться, и Зейнал ей сказал:

— В городе есть врачи, они вылечат тебя от заикания.

Тогда Саяра заплакала от радости и благодарности.

Зейнал был высок, как ее отец Гаджи Гусейн, и руки у него были тоже большие, и черные брови часто сходились в одну черную полосу, как у ее отца. Но слова у Зейнала были мягкие, теплые, совсем непохожие на жесткие, холодные слова Гаджи Гусейна, и они оживили сердце Саяры, как солнечные лучи весной оживляют цветы на склонах холмов. И Саяра почувствовала: всё, что близко и дорого Гаджи Гусейну, ненавистно Зейналу. И она поняла, почему Гаджи Гусейн так ненавидит своего родного брата Зейнала.

Спустя месяц снова приехал Зейнал на запыленном автомобиле — взять племянницу в город.

Больничные служащие вышли провожать Саяру, — за долгие месяцы она стала в больнице своим человеком, общей любимицей. Саяра уселась между Зейналом и Делишад, а люди, стоявшие возле больницы, махали Саяре руками, когда автомобиль отъехал.

Автомобиль выбрался из песков селения и, нащупав булыжник шоссе, пошел веселей. Саяра видела вышки нефтяных промыслов, бегущих навстречу, и Зейнал объяснял Саяре, для чего эти вышки нужны. Потом булыжник перешел в гладкий асфальтовый путь, связывающий промысла с городом, и всё больше домов, промыслов и заводов вырастало по обеим сторонам пути, пока наконец не возник большой шумный город.

1937 год

Комната была совершенно пуста. Темные силуэты на выцветших обоях рассказывали, где и какие вещи окружали бывшего жильца. Сальные пятна в углу напоминали, что именно здесь бушевал его примус. А мыльные брызги под очертанием рукомойника злословили, что жилец избегал ванной комнаты.

Окна здесь были грязные, рамы наглухо заклеенные газетной бумагой, двери — внизу в синяках от пинков ногами. Потолок был закопчен дымом буржуйки, паркетный пол выщерблен.

— Пожалуйте, — сказал новым жильцам квартирный уполномоченный, желтый пожилой человек, распахнув перед ними широкую дверь.

Порог перешагнула молодая женщина, и вслед за ней, согнувшись в дверях, прошел мужчина. Все трое стали посреди комнаты, разглядывая стены, пол, потолок.

Женщина была в модной меховой шубке, стройная, смуглая. Белая шапочка набекрень с серебряной витой буквой L оттеняла ее гладкие, блестящие черные волосы.

Мужчина был в длинной военной шинели, очень высокий. Он казался лет на десять старше женщины. Лицо у него было обветренное, загорелое, как у моряка, светлая растительность и вовсе выцвела на солнце — очевидно нездешнем, ибо здесь еще упорствовала зима. На петлицах видны были следы недавно споротых знаков различия.

«Неужели мы будем жить в этой комнате?» — подумала женщина, брезгливо разглядывая следы насекомых на обоях и чувствуя, что радость, минуту назад торопившая ее вверх по лестнице, вдруг улетучилась.

«Караван-сарай», — подумал мужчина.

Взгляды их на мгновение встретились и разошлись.

— Хорошая комната, — вовремя прервал уполномоченный мрачные мысли новоселов. — Солнечная сторона, три окна на проспект, тридцать шесть метров площади. Понятно, нужен ремонт, — добавил он деловито, хозяйским взглядом окидывая пустые стены комнаты и давая понять новым жильцам, что понимает их чувства.

С некой торжественностью передал он новым жильцам ключи от парадного и черного ходов, провел их по закоулкам квартиры, давая полезные указания, и, удовлетворенный, ушел к себе в комнату. Здесь он полюбопытствовал, кто же такие новые жильцы, и, надев очки, уткнул желтый нос в предъявленные ему документы.

Мужчину, узнал он, зовут Логинов Петр Константинович. Тридцать шесть лет. Командир запаса, демобилизованный, категория 8.

«Невелика птица», — подумал уполномоченный.

Женщину звали Боргман Елена Августовна. Местом рождения был Ленинград, год рождения — 1909. Но рядом с фамилией «Боргман» стояло тире и другим почерком приписанное «Логинова», а графу «семейное положение» прорезали косой фиолетовый штамп «состоит в браке» и совсем свежая дата.