Забавно: он и сюда, на земляные работы, явился как на пикник — в люстриновом пиджаке, с резиновой надувной подушкой, с термосом через плечо.

— Герой из меня не выйдет! — посмеивался он над собой.

Однако лопатой Наумов работал прилежно, и товарищи прощали ему его люстриновый пиджак, подушку, термос и улепетывание в кусты.

Проработав неделю, Наумов ушиб ногу. Ушиб был сравнительно легкий, но лопату пришлось всё же оставить. Наумова хотели отправить в город, но он наотрез отказался: всё учреждение здесь, незачем бухгалтеру одному торчать в городе, нога скоро поправится.

А когда появилась необходимость в сирене, которая заменила бы связистов и освободила их для работы с лопатой, Наумов, пренебрегая больной ногой и тремя километрами расстояния, вызвался пойти за сиреной.

Обливаясь потом, с тяжелой сиреной на плече, ковылял Наумов по пыльной дороге, возвращаясь к месту работы. Полдневное солнце слепило глаза. Наумов с вожделением поглядывал на тенистый лесок, тянувшийся вдоль дороги. И хотя нога у него болела, и дорога лесом, он знал, была длиннее, он всё же свернул на эту дорогу.

Хорошо было в лесу! Было прохладно, приятно пахло смолой и брусничным цветом. Щебетали птицы. Наумов опустил сирену на землю, присел на траву. Не слышно было дальнего гула орудий, гудения самолетов. Свежая густая трава манила на отдых. Наумов лег на спину и замечтался.

Сирена!

Слово это Наумов впервые узнал еще мальчиком, читая о странствиях Одиссея. Так назывались морские девы, своим пением завлекавшие мореплавателей на гибель. Годы спустя, будучи молодым счетоводом, Наумов попал с подгулявшей компанией в ресторан, и здесь, к своему удивлению, услышал, что сиренами друзья его называют веселых ресторанных певиц. Конечно, Наумов знал, что слово это означает также сигнальный прибор на судах, но так как ездить на судах ему не приходилось, а к книге об Одиссее он не возвращался, то оно запечатлелось в его памяти связанным с чем-то веселым и легкомысленным. И только теперь, когда началась война и пронзительный вой сирены раздался в ночной тишине, возвещая опасность, сердце болезненно сжалось и он ощутил сирену своим врагом, оторвавшим его от удобной, уютной жизни. А сейчас — точно судьба посмеялась над ним — он лежал рядом с сиреной!

Так пролежал Наумов с четверть часа, как вдруг услышал поблизости негромкий лязг железа. Он полюбопытствовал и, подойдя к опушке перелеска, выглянул сквозь листву.

«Бежать!» — было первой мыслью Наумова.

На прогалине стоял самолет — черный крест на боку, черная свастика на хвосте. Три немецких летчика возились подле машины.

Самолет этот, потерпев аварию, незаметно приземлился на широкую лесную прогалину, и немцы прилагали усилия, чтоб произвести исправления и улететь. Один из летчиков возился у пропеллера. Офицер, стоя рядом с ним, давал ему указания. Дело шло к концу. Третий летчик, собрав часть инструментов, полез в кабину.

«Бежать, бежать!» — думал Наумов.

Он резко повернулся и застонал, — проклятая нога! Немцы услышали подозрительный звук и насторожились. Офицер вытащил револьвер.

— Там кто-то есть, — сказал он, вглядываясь в листву.

Наумов замер. Ему казалось, что офицер смотрит прямо на него.

«Не шевелиться и ждать...» — думал он, затаив дыхание.

— Поторопитесь! — приказал офицер работавшему у пропеллера.

«Ждать...»

Наумову было страшно. Он чувствовал себя одиноким. Он представил себе своих товарищей, роющих рвы, ему захотелось быть с ними.

Он вдруг подумал, что им угрожает опасность, что самолет несет им смерть. Мысль эта привела его в волнение. Допустить этого нельзя ни в коем случае! Нужно бежать к ним, предупредить. Но как бежать с больной ногой? Как их предупредить? И вдруг в голове у него мелькнула мысль: сирена! Как это он сразу не сообразил!

Не спуская глаз с фигуры офицера, Наумов стал пятиться в глубь перелеска. Он осторожно поднял с земли сирену, принялся вращать ручку. Но вместо обычного звука сирены раздались лишь негромкие скрип и шипение.

«Испорчена!» — с досадой подумал Наумов.

Шипения и скрипа было, однако, достаточно, чтоб убедить немцев, что в лесу кто-то есть. Офицер направил револьвер в сторону перелеска. Стрелять он всё же не спешил, боясь звуками выстрелов привлечь внимание, быть обнаруженным.

Наумов стал вращать ручку быстрее, и вдруг — пронзительный звук воздушной тревоги с силой вырвался из сирены, спугнул лесных птиц, пронесся сквозь лес на просторы. Сердце Наумова радостно заколотилось.

У самолета засуетились. Офицер на мгновенье прислушался, затем стал стрелять в сторону, откуда неслись звуки. Он понимал, что самолет обнаружен и что теперь звуки выстрелов уже не опасны. Стрелявший был опытен и осторожен: опасаясь засады, он не двинулся к лесу, а, опустившись на одно колено, стал размеренно, слева направо простреливать перелесок. Звук сирены служил ему хорошим ориентиром.

Наумов слышал свист пуль. Одна из них, взвизгнув, ударилась подле него в ствол дерева.

«Хоть бы услышали наши», — с тоской подумал Наумов, вращая ручку сирены.

Офицер крикнул сидевшему в самолете:

— Огонь!

Пулеметная очередь резнула листву. Что-то кольнуло Наумова в руку. Узкая струйка потекла из рукава. Боль не показалась Наумову сильной, и он хотел продолжать вращать ручку, но рука его отказалась повиноваться. Он взялся за ручку левой рукой. Его обожгло в плечо, теперь боль была сильна, он стал валиться на землю.

Сирена умолкла. Умолк и пулемет. Пули перестали свистеть. Наумов почувствовал облегчение.

Но тут в тишине послышался лязг металла.

«Опять взялись починять, сволочи!» — понял Наумов.

Он знал, что стоит ему сделать движение — и снова застрочит пулемет, засвистят пули. Он сознавал, что он ранен, но может выздороветь, жить. Он сознавал, что жизнь его может быть спасена, если он будет лежать тихо. Конечно, нужно лежать тихо, не шевелясь. Он имеет на это право, — разве не предупредил он своих товарищей звуком сирены?

Лязг железа сменился прерывистым жужжанием пропеллера.

«Сейчас улетят...»

И тут его охватило сомнение:

«А что, если сирену не услышали? Самолет полетит бомбить наших... Чего же я жду?» — встрепенулся он вдруг и, потянувшись к сирене, пытался вращать ручку лежа. Это ему не удалось, и он, превозмогая боль, держась за ствол деревца, поднялся, упрямо взялся за ручку. И снова пронзительный звук воздушной тревоги, казалось, еще более резкий, чем прежде, вырвался из сирены, пронесся сквозь лес на просторы. И точно в ответ сирене снова застрекотал пулемет. Наумов почувствовал удар в поясницу и потерял сознание.

Бессмысленно было стрелять, но от злобы к тому неизвестному, кто раскрыл их присутствие, кто завываньем сирены призвал на них гибель, кто был, казалось, неуязвим, немцы стреляли.

Когда они уже были готовы подняться в воздух, то увидели над собой советские истребители.

Люди, прибывшие к месту, где горел немецкий самолет, нашли Наумова. Он лежал ничком, безмолвный, обхватив руками сирену. Его люстриновый пиджак был в крови. Когда Наумова поднимали на носилки, вслед за ним потянулась зажатая в его руках сирена. Нужно было сделать усилие, чтобы вынуть ее у него из рук.

1941 год

Когда супругов спрашивали, какой они национальности, жена отвечала:

— Мы — немцы.

Это, правда, не вызывало и тени сомнения. Но Бернард, будучи педантичным, добавлял:

— Точнее сказать — немецкие евреи.

Супруги жили в согласии, и Бетта, слыша поправку мужа, утвердительно кивала головой. Однако, если даже не быть столь покладистой, что, собственно, можно возразить против такой поправки? Отцы, деды, прадеды их родились в Германии и были евреями. Почему ж в таком случае не считать Бернарда правым, когда он с присущей ему добросовестностью отвечал более точно?

Бетта и Бернард родились лет семьдесят назад в одном из городков Восточной Германии, отошедших после первой мировой войны к Польше. Они прожили долгую совместную жизнь. Многие годы были они бедны, но, будучи трудолюбивыми и бережливыми, смогли купить себе под старость маленький домик; в нем собирались они доживать свои дни. У них был сын, работавший механиком в Берлине и посылавший им деньги на жизнь.