В начале и в конце учебного года, после молебна, отец Александр произносил торжественные напутствия. Речи его обычно были столь нелепы и несвязны, что даже мы, мальчишки, не избалованные Демосфенами нашей гимназии, покорно жевали постную пищу молебна в предвкушении радостного десерта — сло́ва отца Александра. И отец Александр, надо быть справедливым, никогда не обманывал нас в наших веселых надеждах.

Сейчас он сидел необычайно серьезный, склонившись к соседу, шептавшему ему что-то на ухо.

Сосед этот был мусульманский законоучитель — маленький черноволосый человечек с быстрыми беспокойными глазками, длинным носом и торчавшими во все стороны колючими усиками. Через его лоб и щеку тянулся шрам. Ученики старших классов рассказывали подробности из его прошлой жизни, смысла которых мы, младшие, не понимали, но которые теперь представляются мне с совершенной ясностью. Рассказывали, что в 1905 году, когда вспыхнула революция, русские черносотенцы организовали в Казани монархическую церковную демонстрацию. В этом поповском погромном походе приняло участие четырнадцать мулл, возносивших богу молитвы за избавление от революции; в их числе был и наш мусульманский законоучитель. Единение с попами, однако, согласно рассказу, не прошло ему даром. Спустя несколько дней со стены мыловаренного завода чья-то карающая рука метнула в нашего муллу кирпич, оставив шрам на его лице.

В страхе перед еще более злой расправой он распрощался с родными мечетями, перебрался на Кавказ. По причине ли происхождения или в намек на казанские события, ученики прозвали мусульманского законоучителя «Казань».

По левую руку от директора сидел наш инспектор — Великий Молчальник, как мы называли его. Рядом с ним — Павел Иванович, классный наставник, — «строгий, но справедливый», — так отзывались о нем ученики. Дальше восседал «тэртэр» — армянский священник — восточное издание отца Александра; такое же грузное неуклюжее тело, только в лиловой шелковой рясе вместо коричневой; такой же крест на груди — только серебряный; борода и длинные волосы — только черные и кудреватые, как у ассирийских царей на картинках в учебнике.

А в самом конце стола, поодаль от всех остальных, сидел еврейский законоучитель Юлий Моисеевич. Он был питомцем Виленского еврейского учительского института. Честолюбие и зависть к богатым сынкам, с успехом менявшим в последние годы века душные улички старой Вильны на царственные проспекты Санкт-Петербурга, вселили в него ненависть и отвращение к учительскому свидетельству и скудной жизни еврея-учителя. Наполненный грезами об адвокатском фраке, он правдами и неправдами окончил юридический факультет. Счастье, однако, не спешило к нему? — долгие годы не мог он войти в адвокатское сословие и влачил хлопотливую жалкую жизнь частного поверенного. Крючкотвор, не без способностей, он в совершенстве усвоил грязную технику провинциальных тяжб, устал от них и теперь мечтал об одном — о покое.

Обладатель учительского свидетельства и диплома об окончании университета, он считался достойным кандидатом для внедрения слова господня в юные души гимназистов-евреев. Да и для него тихая заводь российской провинциальной гимназии и в ней топкое место еврея-законоучителя были завиднейшей долей. Он не обременял нас многословным законоучением, предпочитая рассказывать эпизоды из своей многоопытной жизни сутяги, и мы, в благодарность, тоже не слишком докучали ему.

Начал директор.

— В нашей гимназии произошло печальнейшее событие, — сказал он, скорбно оглядывая сидящих за длинным столом. — Мораль и религия так низко пали в сердцах наших воспитанников, что некоторые из них дерзают кидать грязные тряпки в иконы. Вдумайтесь, господа, — в наши святые иконы, в изображение лика спасителя. И это делается на святой великой Руси, народ которой сложил мудрейшую пословицу: «Наперед икону целуй, там — отца и мать, а там — хлеб-соль целуй». Виновный должен, быть выявлен и строго наказан.

Нас стали допрашивать.

— Я не кидал, — сказал я.

— И я не кидал, — сказал Игорь.

— Значит, тряпка сама кинулась на икону? — ядовито спросил директор. — Так, что ли?

Я молчал. Но мысли мои быстро неслись, воспроизводя в памяти всё, что произошло в кладовой. Я отчетливо помнил, как Игорь завел разговор об иконах, как расхвастался, что он не чтит икон, как кинул тряпку и как она, попав в меня и отброшенная мною, полетела в икону.

Теперь Игорь стоял рядом со мной — худенький, бледный, опустив глаза. На мгновение мне стало жаль его. Мне даже захотелось смягчить вину Игоря, сказать, что я не уверен, в икону ли кинул он тряпку — быть может, он кинул в меня, и она лишь случайно попала в икону...

Но Игорь опередил меня.

— Даю честное слово, тряпку кинул он, а не я, — сказал вдруг Игорь твердым голосом.

— Как не стыдно врать, Игорь! — вырвалось у меня.

— Спокойно! — строго сказал директор и, чуть наклонив голову в сторону Игоря, обратился к нему: — Одного честного слова еще недостаточно. Можешь ли ты доказать, что говоришь правду?

— Он всегда смеялся над богом, — сказал Игорь. — Я слышал его разговоры с Рыновым. А вчера он говорил в кладовой, что иконы — идолы, — сказал Игорь, указывая пальцем на сонм богов позади стола, на стене.

Директор покачал головой.

— Верно это? — спросил армянский законоучитель.

— И еще он рассказывал, как мусульмане обманывают бога во время шахсей-вахсей, — добавил Игорь.

— Мусульмане? — высунул нос «Казань» и вперил в меня крысиные глазки.

— Расскажи, Игорь, — сказал директор, — мы хотим знать всю правду.

Игорь передал мой рассказ о Мухтаре. И хотя ни один из сидевших за длинным столом не знал, конечно, лодочника Мухтара, мне было стыдно и больно, точно я предал его.

— Правда это? — спросил директор.

Я молчал: это была правда.

Игорь был хитер и, видимо, научен кем-то из взрослых, быть может отцом, как вести себя и как отвечать на вопросы. Я наблюдал за ним. Куда-то исчез бледный худенький мальчик с опущенными глазами, щуплая фигурка в хорошо сшитом добротном костюме обрела уверенность, спокойствие. Я ощущал, что сидящие за столом сочувствуют Игорю, и еще больше смутился.

— Это он бросил тряпку в икону, чтобы доказать, что не боится бога, — закончил Игорь. — А я верю в бога, — это все знают. Я каждый день читаю молитвы. Пусть скажут батюшка и Павел Иванович.

Отец Александр торопливо закивал головой, Павел Иванович слегка наклонился.

— Мне кажется, ясно? — спросил директор, испытующе вглядываясь в окружающих. И так как никто не возражал, он продолжал: — В древности полагали, что богохульство наносит оскорбление богу. Это, конечно, не так, — мы живем в эпоху прогресса и понимаем, что бог превыше всех оскорблений. Но богохульство оскорбляет религиозное чувство верующих и, значит, нарушает закон нашего общества и государства. Вот в чем кроется преступность богохуления! По русскому праву оно карается, по степени умысла, до пятнадцати лет каторжных работ. Сурово смотрит на богохульство наш русский закон, и оно, конечно, не может быть терпимо в нашей гимназии.

Он пояснил, что прежде всего созвал на совет законоучителей гимназии: кому, как не им, должна подсказать совесть правильное решение в этом тягостном случае?

Я начинал понимать, что дело заварилось не шуточное.

И всё же я не мог скрыть улыбки, когда заговорил отец Александр. Он спотыкался, запутывался в словах своей речи. Он удивлялся, какой евреи странный народ — жалуются, что русские их обижают, а сами всегда рады русских обидеть. Вот и сейчас так получилось. Нехорошо. Еврейский мальчик должен быть тише воды, ниже травы. А вот подите же! А Игорь — мальчик богобоязненный, из хорошей русской семьи — вряд ли возьмет на душу свою столь тяжкий грех.

— Не могу точно сказать, — смутился вдруг добродушный отец Александр, — но скорее всего он, — кивнул он в мою сторону.

Потом взял слово «Казань». Он был уверен в моей вине. По его словам, я наклеветал на мусульман.