В следующей книге Дмитриевский идет еще дальше. Он провозглашает необходимость «Великой Национальной Революции Русского народа», но эта революция им вовсе не мыслится как устранение Сталина и его группы от власти. Напротив, он всячески намекает на то, что Сталин может сохраниться у власти и после революции несмотря на то, что политическую систему будущего он называет «народной монархией».

Историческая трактовка русской революции приобретает здесь еще более зловещий характер, так что создается впечатление что автор лишь тактически распределил нарастание антисемитских мотивов от книги к книге. Описывая тяжелую жизнь русских рабочих до революции, он говорит, как в «убогих комнатах при колеблющемся свете свечи или керосиновой лампы бледные, изнеможенные люди с суровыми лицами подвижников просиживали бессонные ночи над грудами книжек... В тех же комнатах снаряжались зловещие бомбы. И те же люди по утрам, как на прогулку, выходили с тяжелыми свертками под мышкой, стояли часами, ждали, пока не зацокают по гулкому торцу копыта правительственной кареты... Взмахивали рукой, убивали, умирали.

В эти комнатки тоже проползла золотая («золотой» в словаре русских черносотенцев всегда означал «еврейский») змея капиталистического интернационала. Туда пришли, втерлись, стали там распоряжаться темные иноземцы, международные авантюристы, наемные агенты капитала, надевшие маску народных и революционных идей. Принесли с собой чужеродные идеи, принесли марксизм, это новое евангелие капиталистического порабощения, подменили лозунги национальной и общечеловеческой освободительной борьбы лозунгами борьбы классовой и антинациональной. Стали организовывать революцию по-капиталистически, как фабрику, вложили большие средства, разделили труд, рационализировали разрушительную работу. Так подчинил себе золотой интернационал и людей русской народной революции, отравил их своей ложью, сделал их своим орудием. Когда революция произошла, было трудно в пестрой толпе, начавшей распоряжаться телом России, отличить русского народного революционера от наймита антинационального капитала, созидателя новой России от разрушителя всего русского» (с. 8).

Дмитриевский вновь подчеркивает, что под давлением русской национальной стихии советская власть становится все более национальной. «Люди революции, даже на верхах власти, под давлением народа и его жизни постепенно все больше начинают сознавать себя русскими и националистами» (с. 12).

Уже Ленин будто бы оставил «наметки» программы русского национал-социализма с полным отречением от марксизма. Дмитриевский высказывает уверенность в том, что «Кремль, колыбель и святыня нашей земли, станет опять центром великой империи русского мира» (с. 13). В новой книге еще одним героем борьбы против еврейского засилья оказывается Молотов, который мыслит «по-русски» и которого троцкисты ошельмовали как «усидчивую посредственность».

Далее следует интересная рационализация бюрократизации партийной жизни в СССР. По словам Дмитриевского, концентрация власти в руках секретариата ЦК была необходима в целях борьбы с инородцами. Молотов сплотил вокруг Сталина «людей, которые... инстинктивно стремились преодолеть и в себе, и в жизни марксизм (его воплощение они видели в Троцком и окружавшей его мрази) и на место его антинациональных тенденций поставить интересы русской нации и русского государства» (с. 127). «Это Молотов, — говорит Дмитриевский, — создал из партийного аппарата ту страшную силу, какой он является еще и сейчас. Так было нужно, ибо те, с кем боролись, старая марксистско-интернациональная клика, они занимали все командные посты в государстве, преобладали и в высших коллективных органах партии. Победить их можно было, только подчинив партийному аппарату государство — и уничтожив в самой партии «демократизм», поставив в ней волю генерального секретаря и его ближайшего окружения выше воли коллективных органов, т. е. олигархии интернационалистов. Все это удалось потому, что было исторически необходимо. Это было начало перевода революции на национальные рельсы» (с. 128).

Дмитриевский также тепло говорит об Андрееве, Ворошилове, Менжинском, Орджоникидзе и других нееврейских лидерах партии. О Бухарине уже после его политического поражения Дмитриевский загадочно говорит, что тот, «несомненно, человек, который скажет еще большее слово в будущем — если его, конечно, не убьют» (с. 288). О бывшем активном члене, оппозиции Николае Крестинском тепло говорится: «Русский, русский до мозга костей человек!» (с. 256).

Нападки на еврейских лидеров в этой книге усиливаются. Про Троцкого уже говорится, что он «с садистическим наслаждением наблюдал... процесс разрушения России» (с. 149). Но теперь нападки Дмитриевского переносятся на Ярославского, Литвинова, Луначарского (настоящая фамилия которого якобы Хаимов).

Позиция Дмитриевского была очень двусмысленной. Во-первых, неясно, почему он бежал из СССР, если политика Сталина столь импонировала ему. Его собственные объяснения на этот счет сводятся к тому, что, несмотря на все усилия Сталина, страной все еще владеют инородцы, хозяйничанье которых делает жизнь в СССР невыносимой. Подлинное освобождение — Русская Национальная Революция — еще впереди. Дмитриевский часто извиняется перед своими читателями, что «не выдержал трудностей» и покинул СССР. Двусмысленность Дмитриевского была замечена многими. Но все же он был положительно принят в среде тех эмигрантов, которые старались усматривать в Рос­сии развитие русских национальных тенденций: стихийных или же сознательных. Характерна полемика между Дмитриевским и Устряловым, критиковавшим Дмитриевского за идею создания новой партии, так как, по мнению Устрялова, «русский революционный процесс может и должен быть разрушен лишь органическим внутренним процессом». Вместе с тем Устрялов оценивает Дмитриевского как человека, удачно показавшего «глубокую органичность советской революции, ее всемирную историчность и национальную оправданность».

Интересна реакция на Дмитриевского Троцкого. В его записных книжках найдены три отрывка из книг Дмитриевского. Нет, однако, уверенности в том, собрался ли он использовать их для подтверждения или же для опровержения (с. 293—294). Однако в некоторых местах своей книги о Сталине Троцкий прямо подтверждает верность информации Дмитриевского, с чьих слов Троцкий передает историю о ссоре Ленина со Сталиным в 1922 г. как аутентичную (там же, с. 374).

Троцкий дает характеристику Дмитриевскому как бывшему советскому дипломату, шовинисту и антисемиту, временно примкнувшему к сталинской фракции во время ее борьбы против троцкизма и позднее перебежавшему в правое крыло белой эмиграции. Знаменательно, говорит Троцкий, что фашист Дмитриевский и после этого продолжает высоко оценивать Сталина, чернить всех его противников и повторять все кремлевские легенды (там же, с. 71).

Троцкий не утверждает, что Дмитриевский просто придумал свою версию о Сталине в каких-либо целях. Это, конечно, не решающий аргумент в пользу этой версии, ибо Троцкому в период написания книги о Сталине было уже выгодно ее поддерживать. Характерно, что в момент появления книг Дмитриевского Троцкий на них не реагировал.

Нельзя полностью исключить версию Гейдриха о том, что, возможно, Дмитриевский был советским агентом. На это намекает и знавший Дмитриевского невозвращенец, бывший посол СССР в Греции Александр Бармин. По его словам, книга Дмитриевского, которую он читал, замечательна, но производила на него впечатление определенного официального поощрения.

Как бы то ни было, деятельность Дмитриевского является важным материалом по изучению формирования национал-большевизма.

Вопрос о национал-большевизме изучен совершенно недостаточно. Большей частью его рассматривают как одно из интеллектуальных течений русской некоммунистической мысли, преимущественно эмигрантской, ограниченное к тому же первой половиной двадцатых годов. Быть может, самым обстоятельным исследованием раннего национал-большевизма является работа Эрвина Оберлендера (Oberlander), но она ограничена 1921-1922 гг. и имеет дело лишь с небольшим числом источников. При этом национал-большевизм не выделяется большинством авторов из более широкой идеологии сменовеховства, часто означавшей лишь сотрудничество с советской властью в надежде на ее скорое перерождение в нормальный либеральный режим. В таком случае сменовеховство сводится лишь к идеологии одних т. н. специалистов (спецов). Роберт Уильямс (Williams) считает, что сменовеховство стало лишь могущественным орудием привлечения на сторону большевиков спецов внутри и вне России. В более широком смысле, по словам Уильямса, сменовеховство было полезным средством стимуляции поддержки нового режима средним классом, но и только.