Зато были крупные правые лидеры, которые отнеслись к большевикам двойственно и были готовы в определенных условиях на сотрудничество с ними, что показывает потенциальную возможность перехода правых на сторону большевиков. Так, уже в первые дни большевистской революции один из ведущих правых, Владимир Пуришкевич, находившийся в то время в заключении в Петропавловской крепости, недвусмысленно проявил желание сотрудничать с большевиками в борьбе против Германии. Во время переговоров в Брест-Литовске Пуришкевич предложил составить и подписать заявление. «Заявим, — говорил он, — что, если так, мы готовы идти делать что угодно. Пошлют на передовые позиции борьбы с завоевателями — пойдем. Заставят быть братьями милосердия, сделают пушечным мясом — на все готовы. Пусть руководят, но пусть не слагают оружие защиты».
Но самым эпическим примером противоречивого признания большевиков крупным правым лидером является отношение к ним Василия Шульгина, бывшего товарища председателя Всероссийского национального союза. «Под оболочкой советской власти, — отмечал Шульгин уже в 1920 г., — совершается процесс, не имеющий ничего общего с большевизмом. Он утверждает, что «белые идеи перескочили фронт», считая главной такой идеей — стремление к восстановлению русского национального единства. Несомненный для Шульгина национальный характер советской власти является результатом их борьбы с внутренними и внешними врагами. Главной причиной национализации большевиков Шульгин считает создание Красной Армии. «Большевики думают, — иронизирует Шульгин, — что создали социалистическую армию, которая дерется во имя Интернационала, но это вздор... На самом деле они восстановили русскую армию... Знамя единой России фактически поднято большевиками».
Шульгин впервые указывает на Интернационал как на орудие русской национальной политики, орудие расширения территории для власти, сидящей в Москве, «до границ, где начинается действительное сопротивление других государственных организмов».
Социализм — это преходящее явление, а границы, установленные большевиками, останутся. Он также указывает на единоличную власть как нечто органически заимствованное большевиками у их противников. Шульгин рассматривает национальное перерождение большевиков как процесс существенно бессознательный, ибо белые идеи покорили лишь подсознание большевиков. Шульгин также предсказывает неминуемое появление среди большевиков такого лидера, который заимствует у них элементы их политической культуры: «декретность», «решимость принимать на свою ответственность, принимать невероятные решения», но возьмет на себя белые задачи. Будущий лидер «будет большевик по энергии и националист по убеждениям». Этим человеком, по его словам, не будет ни Ленин, ни Троцкий.
Но правые не состояли из одной интеллигенции. Одно время они пользовались широкой массовой поддержкой. Имеются свидетельства, что вскоре после революции и даже за некоторое время до нее массовый элемент правых партий перешел в основном к большевикам. Московский священник С. Фрязинов писал в конце 1917 года, что под флагом большевизма объединились люди двух крайних лагерей. С одной стороны, мы знаем, — говорит Фрязинов, — что вся рабочая молодежь и матросы Балтийского флота, всегда Примыкавшие к крайним левым течениям, составляют основное ядро большевиков, но, с другой, ни для кого не секрет, к ним примыкают и все те громилы, которые раньше представляли из себя грозную и вместе с тем грозную армию т.н. черносотенцев. Знаем мы далее, что на последних выборах в Учредительное собрание истосковавшийся по порядку, сытости и безопасности простой народ громогласно заявил: «Голосуем за 5-й номер, так как большевики дадут нам царя».
Фрязинов указывает даже на возможность того, что в большевистской партии может возникнуть правое течение, которое пожелает восстановить в России монархию. Он считает, что единственным, что объединяет два крайних течения в партии, оказывается насилие, которое одинаково приемлемо и для крайне левых, и для крайне правых. Фрязинов уверен в том, что «развал партии должен когда-нибудь произойти». Он, однако, указывает, что ничего хорошего от того, что правые восторжествуют рано или поздно в партии, не выйдет, ибо такая система будет построена на насилии.
Фрязинов не был единственным наблюдателем, который отмечал широкое проникновение бывших правых в партию большевиков. Изгоев высказывается еще более категорически. По его словам, Союз русского народа «если и расцвел, и одержал победу, то только приняв новый облик и влившись в коммунистическую партию».
Один из бывших правых лидеров, бывший товарищ министра внутренних дел В. Гурко, был не прав, говоря, что СРН имел много равнодушных членов, готовых работать в ЧК или принимать участие в патриотических манифестациях в зависимости от обстоятельств. Не равнодушие обуславливало возможность перехода из СРН в партию, а хотя бы и частичная общность взглядов либо психологии обоих движений. Это часть общего явления легкости перехода от крайне правых к крайне левым и наоборот[7].
О том, что переход рядовых членов СРН на сторону большевиков носил массовый характер и официально одобрялся партией, говорит важное свидетельство наркома Луначарского, который также в ранге уполномоченного Реввоенсовета совершал инспекционные поездки по стране. Летом 1919 г. он пришел в Костроме в негодование от того, что местный суд осудил на пять лет бывшего члена Петербургского СРН Комякова, который уже в Февральскую революцию стал членом Совета солдатских депутатов, а затем вступил в партию большевиков, скрыв свое прошлое. Луначарский обжаловал решение суда во ВЦИК, заявив, что «никоим образом нельзя полуграмотного крестьянина считать политическим преступником за то, что он был когда-то в СРН». Любопытно, что Луначарский называл черносотенцев самым активным элементом крестьянства «с разбуженной политической мыслью, хотя еще и не увидевших настоящего света». Можно быть уверенным в том, что Луначарский отражал мнение руководства партии по данному вопросу.
ЗА МАТУШКУ-РОССИЮ
Военное сословие не формировалось по политическому признаку, так что среди офицеров и генералов оказалось довольно много либералов и даже левых. Часть из них присоединилась к большевикам по идейным соображениям, вступив в коммунистическую партию. Однако на стороне большевиков оказались гораздо более широкие круги военных, чем те, которые отождествляли себя с большевиками полностью, в том числе очень правые. Они оказались еще одним истоком национал-большевизма. Во-первых, десятки тысяч кадровых военных были просто принуждены большевиками служить в Красной Армии под страхом смертной казни. Во-вторых, были многочисленные военные, в частности из военного министерства, которые сразу после Октябрьской революции просто остались на своем служебном посту из чувства воинского долга, полагая, что армия не должна зависеть от политического режима в стране. По свидетельству генерал-квартирмейстера русской армии Н. Потапова, сразу перешедшего на сторону большевиков, военное министерство вообще не прекращало своей деятельности после Октябрьской революции.
На сторону большевиков довольно быстро перешли помощник военного министра А. Поливанов, главнокомандующий армией А. Брусилов, адмирал В. Альтфатер и многие другие. Некоторые генералы и офицеры были даже расстреляны белыми, когда отказались вновь перейти на их сторону. В их числе генералы фон Таубе, Николаев, Станкевич, Востросаблин.
Всего из 130 000 командиров Красной Армии примерно половина была бывших царских офицеров генералов.
Каковы бы ни были причины перехода офицеров и генералов на сторону большевиков, даже у тех из них, кто служил по принуждению, стала вырабатываться идеология, оправдывавшая сотрудничество, даже если она была лишь рационализацией. Это уже не был просто воинский долг — это был долг национальный. Так, адмирал Альтфатер, служивший у большевиков с начала революции, сказал Радеку в 1918 г.: «Я вам не верил, теперь буду помогать и делать свое дело, как никогда я этого не делал — в глубоком убеждении, что служу родине». Но эта идея приобретает широкий размах позднее, в разгар польско-советской войны, когда впервые гражданская война стала национальной.
