Не один Зиновьев, чьи сумерки предвидел Устрялов, был напуган национал-большевизмом. Вскоре, несмотря на весь свой оптимизм, начинает проявлять плохо скрытую тревогу и победитель Бухарин, всегда подозрительный и враждебный к русскому национализму. Исследователь Бухарина Стивен Коэн показывает, что, несмотря на защиту «социализма в одной стране», тот явно смущался «налетом национализма», лежавшим на этом лозунге. Бухарин, по словам Козна, стремился противодействовать этому тремя способами:

   1) заверениями, что социализм будет построен лишь через несколько десятков лет;

   2) утверждениями, что даже если он и будет построен в одиночестве, то будет отсталым;

   3) предостережением не ставить никакого ударения на национальных аспектах лозунга.

Вскоре после съезда Бухарин, выступая против оппозиции в Ленинграде, уже явно опасался, как бы именно национал-большевизм не превратился в идеологию системы, сказав, что если возможности СССР будут преувеличены, если в СССР будут плевать на мировую революцию, может возникнуть особая идеология, особый «национал-большевизм», а от него уже всего несколько мелких шагов до еще худших идей.

Обвинения оппозиции, подозрительность Бухарина заставляют Сталина маневрировать. В первых числах апреля 1926 года состоялся пленум ЦК, на котором впервые выступила т. н. объединенная оппозиция, где впервые совместно выступили Троцкий и Зиновьев. Не добившись решающей победы на пленуме, Сталин идет на некоторые компромиссные шаги в преддверии решающей битвы. Одним из таких шагов оказываются репрессии против «Новой России». Недели через две после закрытия пленума журнал закрывается, а Лежнев, спасенный когда-то от расправы Зиновьевым, высылается из страны. Этому предшествует статья в «Правде», в которой Лежнев обвиняется в том, что он якобы борется против советской экономической платформы.

Лежнев провозглашается выразителем экономической платформы «новой буржуазии». Статья все же не оставляла сомнений и в его национал-большевизме, ибо Лежнева называют сменовеховцем с идеей о том, что «большевизм национален и большевики призваны восстановить Россию как великую державу». Правда, в качестве литератора Лежнев наделялся комплиментами как блестящий стилист, не уступающий Устрялову — «пророку обанкротившейся и блуждающей интеллигенции».

С одной стороны, Лежнев оказался козлом отпущения, костью, брошенной оппозиции и Бухарину. Но Сталину эту кость было не жалко. Дело в том, что леворадикальный национал-большевизм Лежнева не совпадал с его дальними планами. Занимая левый фланг национал-большевизма, Лежнев не замечал, что он входит в противоречие с действительностью. Он становился все более инородным телом, и в обстановке общей борьбы против леворадикальных сил в советском обществе, в обстановке борьбы против оппозиции он должен был разделить ее судьбу, хотя эта оппозиция к нему самому была крайне враждебна. Скифство было разгромлено, и он как его последний выразитель не мог надолго его пережить. Но крах Лежнева не был поражением национал-большевизма — он был лишь концом той его формы, которая связала себя с леворадикальными идеями первого периода революции. Этот период кончался, а с ним и революционное народничество.

Факт закрытия «Новой России» рассматривается в позднейших советских работах как доказательство того, что выступления сменовеховцев были этим запрещены, но этому противоречит слишком многое. Лежнев оставил свое наследство.

Прежде всего это касается одного из авторов Лежнева, Михаила Булгакова, имевшего устойчивую репутацию правого сменовеховца, чья пьеса «Дни Турбиых», поставленная в октябре 1926 г., не только оказалась сенсацией, но и явилась предметом ожесточенной борьбы между МК ВКП(б) с одной стороны, и Луначарским — с другой, которого, видимо, тайно поддерживал Сталин.

Пьеса Булгакова была инсценировкой романа «Белая гвардия», публикация которого была начата Лежневым в начале 1926 г., но не закончена из-за внезапного закрытия журнала. Сам Булгаков исключительно остроумно описал в своем «Театральном романе» историю «Белой гвардии», с большой симпатией описав Лежнева в образе загадочного издателя Рудольфи.

Булгаков описывал безнадежность белых во время гражданской войны, и хотя в его романе не содержалось особых историософских концепций, В. Лакшин вполне прав, следующим образом описывая образ революции у Булгакова: «Бродит взбунтовавшаяся народная глубина глубин, а на поверхности жизни мелькают, сменяя друг друга, политические временщики и авантюристы, желающие отстоять свои привилегии или просто погреть руки на разожженном мужицким гневом огне».

В романе есть следующая сцена. Алексею Турбину в 1919 году снится сон, в котором его вахмистр, погибший еще в 1916 году, рассказывает, как в раю ожидают большевистские эскадроны, погибшие под Перекопом в... 1920 году, через год после описываемых событий. На недоуменный вопрос самого вахмистра, почему большевиков пускают в рай, «бог» отвечает: «Мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые, сейчас друг друга за глотку». Таким образом, большевики не меньше оправданы в истории, чем белые, говорит этим Булгаков. Однако, в инсценировке национал-большевистские тенденции резко усиливаются и становятся явно высказанными.

В конце пьесы белый офицер Мышлаевский доказывает, что нужно переходить к большевикам.

В самый день постановки, 5 октября, Луначарский, зная, какую бурю эта пьеса вызовет, открыто берет ее под защиту. Он называет ее «скоплением немалых достоинств и очевидных и крупных недостатков». С одной стороны, Луначарский указывает на содержащийся в ней национализм, «как всегда прикрытый декорациями патриотического воодушевления». Но, с другой стороны, Луначарский видит ценность пьесы в том, «на каких пределах сдают позиции правые, самые правые сменовеховцы — обыватели!»

Однако авторитет наркома просвещения в то время не был достаточно высок, чтобы сдержать поток негодования партийной критики в адрес пьесы Булгакова. «Комсомольская правда», «Рабочая Москва» опубликовали резко отрицательные рецензии, требуя ее запрещения. Но Луначарский по-прежнему отважно отстаивает «Дни Турбиных». Ему приходится противостоять не только газетным рецензентам. Как видно, за запрещение пьесы выступил зав. отделом агитации и пропаганды МК Н. Мандельштам. Он заявил, что во МХАТе гнездится контрреволюция, и обвинил Луначарского за то, что тот ее поддерживает, пропустив пьесу для постановки. Однако «Дни Турбиных» продолжали преспокойно идти во МХАТе с 1926 по 1941 год, 987 раз!

Надо знать, какую роль играл театр в СССР, чтобы понимать, что одна постановка «Дней Турбиных» значила больше, чем любая политическая литература. Журнал «Россия» был закрыт, но те идеи, которые он распространял, не только продолжали жить в СССР, но даже и набирать большую силу.

Отвага Луначарского и то, что «Дни Турбиных» не были запрещены, становятся более понятными, если знать, что пьесу поддерживал сам Сталин, не допустивший расправы над Булгаковым. Известно, что он посетил этот спектакль 15 раз. Более того, он вступается за нее, когда драматург Билль-Белоцерковский обращается к нему с просьбой запретить пьесу.

Эта пьеса, по словам Сталина, «не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда», она «есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма». Письмо Сталина является исключительно ценным примером той аргументации, которая выдвигалась им в защиту национал-большевизма.