Неясно, какие именно нации Устрялов имеет при этом в виду. Похоже на то, что часть западноевропейских наций он, несомненно, включает в их число, ибо позднее говорит, что «Запад должен переродиться или погибнуть».
Далее Устрялов формулирует некую, казалось бы, тривиальную мысль, которая, однако, оказывается готовой формальной платформой для его последующего приятия большевистской революции. «Жизненные испытания, — говорит он, — не подрывают веры в мировое призвание родины, но изменяют взгляд на формы его конкретного воплощения».
Стало быть, тогда, в Чите, в январе 1920 г., Устрялов должен был решить, является ли большевизм новой формой конкретного воплощения «мирового призвания родины». Окончательное решение помог принять ему его философский метод — гегельянство.
Не будучи обязательно религиозными мистиками, гегельянцы имели широкую возможность восприятия действительности вопреки кажущейся очевидности происходящего. От любого события следовало ожидать его отрицания, чтобы впоследствии ожидать отрицания отрицания. По существу, мы видим ту же схему оправдания действительности, что и в религиозном мистицизме, и это отнюдь не случайно, ибо гегелевская диалектика имеет те же корни, как это прекрасно показано Безансоном, выводящим ее через средневековый немецкий мистицизм от древнего мистицизма.
Гегелевская диалектика с ее интерпретацией развития как борьбы противоположностей является философской рационализацией гностического мистицизма: возрождение через уничтожение, жизнь через смерть, праведность через грех и т.п.
Она предлагает модель мира, в котором некто стремится к одной цели сознательно, но бессознательно в силу диалектических качеств данного объекта (т.н. гетерогонии целей) приходит к прямо противоположному. Стало быть, антинациональное движение большинства оказывается (и при том необходимо) национальным, а национальное движение белых — напротив, антинациональным. Мир чудес гегелевской диалектики не отличается от мира чудес религиозной мистики, но что объясняется мистиками как таинственное и эзотерическое, управляемое за пределами чувственного бытия, гегелевская диалектика объясняет законами, имманентно присущими бытию, причем на самом деле не имеет значения, используется ли диалектический метод материалистами или идеалистами. Это становится могущественным методом примирения с любой действительностью, давая лукавому диалектику (а Устрялов и был таковым) возможность с усмешкой взирать на суетящихся вокруг него врагов (большевиков), которые, сами того не зная, собирают себе на голову горящие уголья, по образному выражению апостола Павла.
Не надо забывать и того, что питающей средой Устрялова как политического мыслителя оказалась партия кадетов, в которой, несмотря на принципиальный либерализм, стали развиваться тенденции, вошедшие в конфликт с принципами формальной демократии. А. Кроль уверяет, что в начале 1918 г. внутри этой партии сформировалось национально-либеральное крыло, к которому он, прежде всего, относит П. Новгородцева. А. Тыркова-Вильямс говорит о существовании еще до революции т. н. черносотенных кадетов (она употребляет этот термин иронически), куда входили, например, Струве и Булгаков. В самом деле — и те и другие составляли национальное крыло партии.
Устрялов мог, например, равняться на приводимые им слова Новгородцева: «Революцию надо преодолеть, взяв у нее достижимые цели и сломив ее утопизм, демагогию, бунтарство и анархию непреклонною силою власти».
Он мог также прислушиваться и к словам Струве, сказанным им в июле 1920 г.: «Если бы я поверил, что большевизм хотя бы самым уродливым образом осуществляет какое-то национальное призвание, как-то подымает и блюдет национальное лицо России, я, вот таков, каков я есть — индивидуалист, человек религиозный и фанатически любящий подлинный исторический образ России Петра Великого и Пушкина, — я бы ни на одну минуту не призывал бы к гражданской войне».
В начале 1921 г. Струве же заявил, что страстно тоскует по прежней мощи России и стал бы поддерживать всякого, кто эту мощь будет восстанавливать. Ему был задан вопрос: «Значит и большевиков?» — на который Струве не ответил. В журнале «Русская мысль», который Струве возобновил в Болгарии, он первым публикует Шульгина, о котором уже говорилось, а также ряд материалов, казалось бы, близких Устрялову. Некто Петроник, сочувственно рассматривая взгляды скифов, говорит, что в них отражается психологическое преодоление большевизма. К. Зайцев задается вопросом: «Не наступит ли день, когда перекликнется наконец русский мужик с европейским пролетариатом, наполняя ужасом буржуазный мир?.. Страшный дух разрушения заключен в недрах русской жизни, но не таится ли в нем великая интуиция грядущего созидающего духа, и не в том ли мессианский удел России, чтобы возвестить миру эту новую жизнь?»
Казалось бы, от слов Новгородцева, Струве, Петроника, Зайцева до признания большевиков — только один шаг, но это глубокое заблуждение. Для этого надо было не шагнуть, а перепрыгнуть огромную пропасть. «Достижимые цели» революции Новгородцева, «национальное призвание» у Струве содержало, хотя и в самом урезанном виде, традиционные ценности. И Струве, и Новгородцев оказались участниками одного и того же сборника «Из глубины», написанного летом 1918 года. Призыв к возвращению к религиозным истокам, к правовому государству настойчиво повторялся всеми его авторами. Признать большевизм, даже прагматически, даже тактически, означало бы для них разорвать с мировоззрением, вынашивавшимся этими людьми всю жизнь, составляющим основу их личности. Быть может, Струве был ближе, чем другие, к Устрялову, но он мужественно отверг его как соблазнителя.
Устрялов же был молод и менее догматичен. В напряженные дни и ночи в Чите, обдумывая свое решение, он окончательно порвал и с идеей правового государства, и с идеей нравственной политики. Оставаясь человеком религиозным, он свел свою религиозную веру до ограниченной сферы личной духовной жизни — в точности так же, как призывал к этому Данилевский, утверждавший, что христианство не может быть распространено на политическую жизнь. Для Устрялова теперь нравственной политикой оказывается реальная политика.
Это, разумеется, не могло не привести к окончательному разрыву с партией кадетов, к которой он, правда, сохранил определенный пиетет на всю жизнь, но без взаимности, ибо кадеты всегда считали Устрялова и его единомышленников опасными еретиками.
Так или иначе, помимо «младокадетской» группы «Накануне», лишь немногие кадеты пошли на признание советской власти. Среди них, однако, надо назвать нескольких первостепенных лидеров партии, как Н. Кутлер, академики В. Вернадский и С. Ольденбург (оба члены ЦК партии кадетов). Сюда надо добавить также и одного из организаторов партии кадетов проф. Н. Гредескула, который, правда, в 1916 г. вышел из партии. Гредескул, оставшись в России, выступил за признание советской власти еще в 1920 г. независимо от Устрялова.
В истории, говорил позже Устрялов, бывают эпохи, когда приходится руководствоваться лишь по звездам, а именно в роковом 1920 г. у него для ориентации оставалось лишь звездное небо. Но это устряловское небо было особым. На нем сияло странное сочетание планет, непохожее на то, что можно было видеть на звездном небе современников. То, что на нем можно было обнаружить славянофилов, Данилевского, Леонтьева, Достоевского, не заключает в себе ничего необычного, хотя надо признать, что такое звездное небо не было столь уж распространенным. Но это были лишь планеты, а единственным светилом был все же Гегель. Лучи этого светила пронизывали всю русскую мысль, волновавшую Устрялова совершенно по-иному. Надо сказать, что планеты были не только русскими. Среди них можно различить также Макиавелли, Вико и, как полагают некоторые, даже Кампанеллу.
Когда Устрялов в критические для него дни напряженно всматривался в свое звездное небо, произошел окончательный синтез его гегельянства со славянофильством, который начался еще до революции. Текущие события предстали как иллюзорное отражение глубинных исторических процессов, недоступных пониманию его современников. В своем поражении Устрялов увидел победу. В большевизме, внешне отрицавшем все национально-русское, он ощутил невиданное торжество русской национальной идеи. Он усиливает внимание к тем русским мыслителям, которых он любил и раньше, но сейчас он перечитывает их новыми глазами. По-новому для него звучат слова Шатова о Боге: «Бог есть синтетическая личность всего народа». И плох тот народ, который не вырабатывает своего сильного исключительного Бога! Все чаще он обращается к Леонтьеву, чтобы позднее с глубоким удовлетворением сказать: «Привольно гуляет по бескрайним русским равнинам доселе дремавший лозунг Леонтьева: «Нужно властвовать беззастенчиво!» Он все больше подчеркивает свое идейное происхождение от славянофилов, но не отождествляя себе с ними полностью и утверждая, что они всегда придерживались теории народного суверенитета. У славянофилов он видит истоки своего пренебрежения правом как абсолютной ценностью и даже распространяет этот взгляд на государство, вернее на форму государственного правления. Он, сам отвергающий самодержавие, настаивает на том, что самодержавие имело и для славянофилов служебный смысл, а не было абсолютной ценностью. Устрялов противопоставляет славянофилов позднейшему национализму, утверждая, что теория официальной народности была чужда славянофильству.
