– Не могу…

Доран толкнулся сильно, в самое горло, и Дороти ощутила языком мягкую пульсацию, она сглотнула, поняла, что дышать уже не выходит, и качнулась назад, выпуская член Дорана и насаживаясь на ствол Рауля.

Остатки наслаждения делали каждое движение глубоким, сильным, на грани боли. Рауль, кажется, почувствовал это, со звериной чуткостью, и потянул к себе, меняя угол. Дороти встала на колени и наконец сняла повязку.

Но смотреть ей не дали – закрыли глаза ладонью.

Снова Рауль.

Прикусил за шею, второй рукой подхватил под грудь, сминая полукружие, с дьявольской точностью сжимая сосок, и шепнул:

– Давай, моя прекрасная капитан. К дьяволу твои приличия, дай мне!

И Дороти подчинилась: прогнулась, подставляясь бесстыдно, словно демоница похоти, и ладонь с глаз исчезла.

Смотреть разрешили.

Любоваться.

Потому что Доран сидел в полумраке перед ней, на узкой койке в знакомой капитанской каюте “Каракатицы”, облизывал темные зацелованные губы и рассеянно ласкал свой крепко стоящий член, на котором еще блестела слюна Дороти.

– Хороша, да? – жадно прошептал Рауль, неглубоко и почти нежно толкаясь внутрь. И добавил: – Моя. Твоя. Наша.

Уперся лбом в шею и содрогнулся, изливаясь.

Помечая изнутри.

И Доран наклонился, целуя Дороти в живот, а потом скользнул губами к груди. Облизал соски по очереди и приник к губам, как умирающий от жажды к роднику.

Дороти прошило даже не пиком наслаждения, а чем-то более глубинным. Таким, что меняет все навсегда. Бесповоротно.

…Рауль уснул к вечеру, вымотав, выдоив до дна и себя, и Дороти, но даже во сне не разжимал объятий.

В капитанской каюте царил полумрак – снаружи как раз садилось солнце. Через щели в ставнях внутрь проникали тонкие красные лучики, отражаясь от серебряных подсвечников и золотого шитья на портьерах и занавесях, один из бликов скользнул по руке Дорана, той, которая так и осталась черной, и заплясал на гранях широкого браслета из серебра на его запястье. С темными рубиновыми вставками.

– Приходится прикрывать перчаткой, – тихо сказал Дор. – Иначе через рукава рубахи просвечивает как маяк – в таверне в порте Вейн пива попить не давали. Орали: “Сипакна пришел”. Демон, по-местному. И норовили священным молоком облить. А я разбавленное пиво не пью, ты ж знаешь.

Дороти осторожно провела пальцами по изогнутым в улыбке теплым губам и осторожно попыталась выбраться из хватки Рауля. Не вышло. Тот растопырился кракеном и не пускал: своим привычкам за год не изменил, и смертный грех алчности по-прежнему был с ним.

Даже усилился.

Дороти, смирившись, откинулась на кушетку и улыбнулась:

– Догадываюсь, кто прикрыл браслетом. Красиво. Стоимость твоей головы и руки сравнялись?

– Утроились. Я теперь живой, а боятся меня как мертвого – грех не воспользоваться.

– Ты пугаешь, Пес грабит?

– Иногда мы меняемся. Чтобы не скучать.

– Ты его… вспомнил? – спросила Дороти, хотя на деле хотела спросить другое.

Холодная бронированная змеюка обиды никуда не делась и даже после такой жаркой встречи ждала, свившись пружиной, чтобы ужалить.

– Нет, узнал заново. Остальному пришлось поверить на слово, хотя слово пирата – эта такая забавная штука. Он мне трижды рассказывал историю нашего знакомства, и с каждым пересказом “Каракатица” стреляла все больше, а он становился все храбрее. На четвертый раз я понял, что в истории все, кроме него, стали лишними. – Доран усмехнулся, а потом стал серьезным: – Твое письмо, то самое, помогло поверить. Хотя разозлила ты меня им здорово. И тем, что взялась решать за меня – тоже.

– Дор, ты десять лет… был. Был и ни разу не появился рядом. А я венки на воду кидала. В ноябре. Даже дня точного не знала, когда тебя не стало. Выдумала себе дату, чтоб было когда поминать…

Дороти закрыла глаза, сдерживая слезы. Эту рану время не залечило, она все еще кровоточила и щипала, словно в нее непрерывно подсыпали соли.

Доран поцеловал ее пальцы, согрел их дыханием и проговорил, с трудом, словно каждое слово причиняло боль:

– Дороти, мертвым не место рядом с живыми. Совсем не место. Ты даже не представляешь, что такое “не быть”. Я боялся. Больше всего на свете страшился того, что не выдержу – уволоку к себе. Заберу. И будет на “Сердце” два призрака. Вечно. Боялся, потому что знал – ты не откажешься, не отступишь, шагнешь за порог ко мне. Попробуешь спасти. Поэтому гнал себя как можно дальше, не подпускал и остальным неупокоенным пообещал, что глотки повырываю, если рядом с тобой мелькать станут.

– А за него не боялся? – Дороти указала глазами на Рауля. – Он говорил, вы с ним ром пили, ты рядом был днями. И ничего. Морено живее всех.

– Нет, наверно. Я ж не помню. Но сейчас бы точно не испугался. Он так крепко стоит ногами на земле, что его сам Хозяин Океана не утащит. А если утащит, то пожалеет. Иногда он меня выбешивает. Я пять раз нож у его горла в волоске останавливал, шкуру спустить хотел. Не спустил. Друзей, которые с тобой и на том свете, и на этом, приходится ценить. Не равняй себя с ним. За тебя я готов хоть обратно в бездну, хоть на палубу призрака. Я ведь не жалею… Ни о чем. И продал бы душу еще раз, лишь бы ты была счастлива. Хоть и без меня.

– Этот год ты без меня прожил, и ничего.

– А ты ушла. Быстро, с рассветом. Письмо и то через боцмана отдала. Я, прочитав, только и смог понять, что океаном у меня смыло кусок жизни, а моя единственная бежит от меня как от прокаженного.

– Прости, я… хотела, чтобы все было правильно. Чтоб без обмана. Между тобой и Морено. Потому что….

– Нет, для меня это было к лучшему. Ты всегда чувствовала, как надо. Весь год я решал для себя задачку, восстанавливал, что пропустил. Вспоминал, как это – быть живым. Про подвиги свои баек наслушался. Мол, и “Воина Джона” я потопил, и бури на мысе Надежд тоже я вызываю. Корабль себе раздобыл – тебе понравится, он больше “Каракатицы”. “Сокол”.

– Сколько пушек?

– Сорок. Но стрелять приходится редко, достаточно выйти на палубу и снять перчатку.

– Наследник Кейси трясет на море купцов. Знал бы твой отец, чем дело закончится…

– А он знал. И отписал мой кусок верфей сестричке, не посмотрев, что она в юбках и кружевах. И был совершенно прав. В ваших юбках, дамы, иногда такие деловые прячутся дьяволы, что обзавидуешься. Никогда не хотел сидеть в конторе и ждать вестей от посыльных, которые в любой момент могут сообщить, что мои корабли налетели на рифы у Большого Краба, а груз шелка теперь носят рыбы. Всегда предпочитал тонуть вместе с кораблем, – Доран помрачнел, но ненадолго.

– Значит, ты и Рауль договорились, – утвердительно сказала Дороти, ощущая тень былой бесприютности.

– Не на словах. На деле. Прямо этой ночью и при тебе. Так что, можно сказать все произошло сразу. Я – слабый переговорщик, особенно когда рядом ты. А Морено плохо умеет говорить о любви. Вернее, совсем не умеет. И прирежет того, кто скажет это вслух. Да и кто из нас умеет? Но он любит тебя. Сильно. Не меньше, чем я.

– Ты меня любишь? – почему-то посчитала нужным переспросить Дороти.

Доран приподнял брови, прищурился восхищенно:

– А ты – вымогательница, моя маленькая леди. Черный Пес покусал тебя и заразил своей жадностью?

– Тогда бы я притащила полное поместье серебра, шелка и камней, поставила по периметру мортиры. И выкрасть меня было б не столь просто.

Доран прижался к Дороти, а потом улегся сбоку, подперев ладонью голову, словно на теплой нагретой солнцем палубе, тогда, еще мальчишкой, который целыми дням пропадал на отцовских кораблях.

Вот только весил теперь мальчишка столько, что дышать получалось с трудом. Доран заметил и чуть сдвинулся, но только чуть – просто чтоб удобнее было дотянуться до груди Дороти и вобрать в рот ее сосок, прикусить, полюбоваться результатом и только потом ответить.

– Верно, Рауль любит все дорогое. Блестящее. Но при этом спит на матрасе, набитом соломой, и вот на этом половике, – Доран указал глазами на покрывало. – Я пытался убедить. Не вышло – если дремать рядом с тобой он еще тут согласен, то спать уходит на пол. Тебе придется привыкнуть.