Черный Пес почему-то думает, что имеет право просить о таком. Правда, просит безнадежно, не рассчитывая, что Дороти согласится.

Весь ужас состоял в том, что она действительно согласится.

Не ради Морено, конечно, а просто потому, что этим сможет добавить в посмертие своего самого близкого человека хоть немного любви. Пусть она будет исходить и не от нее самой.

Дороти потерла внезапно замерзшие ладони. И вспомнила, как Доран в шутку жаловался, еще давно, когда они были детьми, на то, что у подруги вечно не руки, а ледышки. Смеялся, прикладывал горячую ладонь к запястью и предлагал послушать сердце – может, Дороти и не Дороти вовсе, а мертвячка с приходского кладбища. Мертвячка…

Удивляться иронии уже не хотелось, хотелось побыстрее догрести до конца этой невеселой истории. Дороти сглотнула, готовя себя к тому, что скоро станет обычным человеком, таким, как все. Опять. Коснулась кристалла сквозь одежду, сжимая его в кулаке.

Морено, о котором она, занятая своими переживаниями, совсем забыла, понял это по-своему. Резко поднялся на ноги, встал вплотную и, не отводя больного воспаленного взгляда, глухо проговорил:

– Погоди, я… Дьявол, мне и предложить-то тебе нечего, в обмен. Хотя там, вчера, пока я еще не совершил того, о чем совсем не жалею, ты же хотела, да? Так можешь взять… Меня. Любым.

Вот как.

Выражение удивления на лице Дороти, наверно, было столь сильным, что Морено заткнулся, но не отошел, не отступил – застыл напротив, дыша тяжело.

Дороти стало жаль, что она перепутала тепло тела с теплом души.

Но больше ошибок не будет.

– Я не то хотел сказать… – снова начал Морено, но прикусил губу, моргнул медленно, словно ему тоже было не все равно.

Да, наверно, так тоже тяжело. Просить.

– Я поняла.

Когда холодное нечто внутри окончательно затвердело, Дороти подумала, что это уже не пробить, не прорезать, но вот с ходу как пикой ткнули. Кольнуло сильно. Не сказать чтоб до этого самолюбие было ее уязвимым местом, но она, признаться, все же рассчитывала: произошедшее там, у водопада, случилось по взаимной симпатии. Но и тут, видимо, просчиталась.

Ее подкупали, соблазняли, а она приняла за чистую монету.

У всех есть предел терпения. Черта, за которой наступает абсолютное спокойствие, и предел у Дороти наступил как-то вдруг. В одно мгновение.

Дороти медленно вытащила из-за ворота цепочку, стянула ее с шеи и легко накинула на шею Морено, а потом разжала пальцы. Кристалл выскользнул и ударил Черного Пса в грудь.

– Не стоит. Милостыни я не просила, – произнесла Дороти и отвернулась.

Морено хотел сказать еще что-то, но Дороти уже не слышала.

Уходила.

Первый шаг дался неожиданно легко. Как и последующие. Дыра в панцире, пробитая предложением Морено, затянулась, когда закончились ступеньки мостика. Стало терпимо, а потом и вовсе хорошо, когда вот это холодное, мерзлое достигло каких-то самых далеких уголков души. Главное теперь – дать ему нарасти, покрыться слоями, превратиться в броню. Не стоит думать, искать ответы и задавать вопросы. Все уже случилось.

Есть якоря и тросы: ее служба, звание, положение в обществе, яблоневый сад, который каждый год расцветает, и тогда по поместью струится тонкий еле уловимый аромат наступающего лета. Эти якоря прочные, они ее удержат. Дать холодной пустоте растаять можно и потом. Когда она будет сидеть в кресле, пить чай вместе с мужем, который равен ей во всем, и смотреть, как садится солнце за лесом, принадлежащим ее роду уже семьсот лет. Вот тогда можно будет представить, что было бы, если…

А сейчас – не время.

Этому чудовищу нельзя давать вылупиться – оно спалит все к чертям, а потом сожжет само себя.

Дороти снова начала чувствовать почти незаметные изменения – вот кольнуло под лопаткой, а вот неловко ступила – и заныло бедро, когда-то распоротое. Но в целом все было хорошо. Сейчас. Об остальном она подумает позже, а колотье под лопаткой – это мелочи.

Дороти кивком дала понять идущему навстречу Фиши, что курс прежний, и ушла на орудийную палубу. До столкновения с “Каракатицей” нужно было чем-то занять руки, а заодно помочь голове не думать.

Корабельные пушки были в полном порядке, а сэр Августин, как оказалось, даже успел прислать ей еще один небольшой подарок. По меркам Астина – даже скромный, но, увидев его, Дороти восхищенно охнула. Маленькая, но изящная пушка – такая легкая, что на палубу ее смогли поднять всего трое. И длинная цепь светлых небольших ядер, каждое забрано решеткой.

– Что она может? – поинтересовалась Дороти у проходящего мимо Хиггинса.

– А кракен ее знает, бесовская штука! Там островной господин сказал “забирайте, авось пригодится”. Ну мы и забрали. Сначала думали на носу ее воткнуть, но легкая больно – Бринна уверена, пойдет откатом после того как жахнет, а упереть ее не во что.

– Надо на корму, и поставить на легкий лафет, тогда не соскочит. Во всяком случае, не должна.

– Сейчас пришлю двоих, пусть подсобят, командор. И Бринну позову.

За четверть часа, пока пушку поднимали с нижней палубы на корму, с Дороти сошло семь потов – с виду небольшая, она весила точно полноценная мортира. Удивляло, как вообще рабы фон Берга занесли ее на корабль? Да и собственный план с лафетом и упором уже не казался столь верным. Впрочем, пушку можно было испытать, как только они отойдут от Большого Янтарного на расстояние, на котором не будет слышен залп.

Бринна и еще двое установили орудие, закрепили лафет, кроме рымов использовав еще мешки с песком. Получилось с виду хлипко, но если попытаться сдвинуть – конструкция держалась.

– Мы ставили похожих малышек на “Каракатице”, лет пять назад, – с тоской в голосе поведала Бринна, поглаживая пушку по стволу. – Не таких красоток, но девочки тоже были хороши. Когда делали ноги, малышки здорово нам помогали. Я потом даже скучала по ним. Не сказать чтоб очень, но бывало.

– Мы пока не знаем, на что способна эта девчонка, так что обожди ее нахваливать, – Дороти утерла лоб и огляделась.

“Свобода” как раз вышла из-под прикрытия мыса и развернулась в сторону открытого моря.

Погода сегодня не баловала, но и не настораживала. Солнце с восхода нырнуло в дымку и светило бельмом, ветер дул ровный и сильный. В открытом море поднималась трехфутовая волна, при которой рыбацкие челноки выходить на лов уже не рискнут. Оно и к лучшему – чем меньше глаз видят “Свободу” около Янтарного, тем спокойнее.

Дороти только примерилась открыть пороховой мешок, чтобы привести подарок сэра Августина в полную боевую готовность, когда из гнезда – окруженного загородкой деревянного легкого помоста, который опасно трепетал на самом верху фок-мачты – раздался резкий свист. Сигнал тревоги.

Все, кто был на палубе, бросились к левому борту.

Смотрящий не обманул: с другой стороны Большого Янтарного, прямо на них выворачивал иверский фрегат. Весь красно-желтый – от льва на носу до пропитанных охрой парусов.

Для непонятливых окрашенные в алый резные гербы тянулись вдоль борта.

– Флагман, чтоб его! – Дороти как выдохнула, так и забыла, как дышать.

Потому что на них, только отойдя от причала Большого Янтарного, со всей своей королевской напыщенной дури перла краса и гордость иверского флота. А сбоку от него шел не столь густо украшенный, но не менее опасный линейный корабль.

Откуда в здешних водах взялись иверские королевские мундиры – понятно и так. Готовились к зимней кампании, перед основным ударом обследовали побережье. Бить, скорее всего, собирались по южной части Краба – там что у алантийцев, что у налландцев были позиции слабее не придумаешь: слишком увлеклись грызней между собой, вот и прозевали красно-желтых львов у себя под носом.

Раз флагман и его спутник тут, значит, за Янтарным стоят не меньше пяти судов. Если “Свобода” станет мешкать, то флагман будет тут уже через две четверти часа. И тогда от них не останется даже щепок.

– Это ж сколько пушек, чтоб их крабы сожрали? – выдохнула Бринна за плечом у Дороти.