Одна-единственная кисть и ни одной краски.

Анна привыкла выплескивать на холст или бумагу свое настроение: страхи, радости, проблемы и победы. Это была ее личная психотерапия. Когда администрация отняла возможность рисовать, то словно вытащила часть ее души. Осталась звенящая пустота, которую теперь эмоции наполняли и даже переполняли. Анне казалось, что ее рано или поздно разорвет изнутри. Она лопнет, как гелиевый шарик, который поднялся слишком высоко, – в те слои атмосферы, где давление очень мало и газ изнутри раздует его настолько, что резиновая оболочка не выдержит.

Ей когда-то рассказали, какой конец ждет большинство шариков, что улетают в высоту, когда их выпускают детские ладошки. Это так впечатлило Анну, что каждый раз, когда шар вырывался из ее рук, она ощущала себя убийцей.

А теперь она сама стала шариком, у которого отняли выпускной клапан для сброса давления, а насос отключить забыли.

В школе было запрещено любое творчество, и рисование особенно. Странно, но вообще, что в этом заведении было нормального? В любом случае, найти тут краски было чем-то из разряда фантастики.

Так что найти себе мастерскую и соорудить мольберт – это только половина дела. Нужно еще как-то получить материалы, чтобы написать картину.

Конечно, у нее были ручки и простой карандаш. Это отнять не посмели. Но графика не была коньком Анны. Как упражнение для тренировки – да. Но эмоции можно было выплеснуть только в цвете. Пастель, масло и даже цветные карандаши – подошло бы что угодно. Что-нибудь отличное от черного грифеля и синих чернил.

А у нее была только кисть.

Тогда у нее и родилась мысль: может быть, она почувствует облегчение, если напишет картину в голове?

Анна подготовила мольберт, то есть картонки, прикрепила бумагу, взяла кисть и закрыла глаза. Так было легче: белый лист теперь был перед внутренним взором. Конечно, в идеале это должен был быть холст, но где же его возьмешь в Даксфорде. Осталось представить палитру и то, как кисть касается разноцветных червячков масляной краски, а затем тянется к бумаге и оставляет на ней первое яркое пятно.

Она не знала, что именно хочет нарисовать. Такое уже бывало: иногда она творила просто по настроению. Как раз тогда и случалась наиболее качественная эмоциональная разрядка. Для достоверности ощущений требовалось не просто воображать, но и натурально двигать кистью: так, как будто по-настоящему рисуешь. Поэтому она с закрытыми глазами действительно мазнула кистью по воображаемой палитре и коснулась листа. Путь это будет красный. Как кровь. Широкая линия поперек листа, но не параллельно горизонту. Теперь желтый… нет… ядовито салатовый. Нужен жирный мазок слева внизу.

На четвертом выбранном цвете мысленная картина начала расползаться. Анна уже не могла удерживать во внимании не только цвет, но и мельчайшие детали мазков. Касание кисти – это же не просто пятно. Очень важно, как вела себя щетина. Оставил ли какой-нибудь волосок отдельную тонкую линию? Насколько плотно легла краска: это фактурный мазок, который потом, когда масло высохнет, будет отбрасывать тени и его можно будет легко ощутить пальцами или тончайший слой, через который просвечивают неровности бумаги?

Нет, так это не работало. Анна поняла, что не сможет заполнить все пространство картины в воображении. Конечно, можно было просто придумать финальное изображение так, как хочется, но важен был именно процесс создания, а не результат.

Анна с досадой открыла глаза и оцепенела.

На листке бумаги действительно была красная линия, синяя рябь, салатовое поле слева внизу и розоватый символический рассвет. Еще не понимая, что делает, она коснулась картины рукой, ожидая, что испачкает палец в краске, но та словно впиталась в бумагу и уже застыла. Палец остался чистым. Да и на масло это совершенно не было похоже: иначе на негрунтованном листе должны были остаться жирные разводы. А тут пигменты легли ровно, как на настоящий холст.

Анна в растерянности посмотрела на кисть, но та была абсолютно чистой.

– Чертовщина какая-то, – прошептала она и провела кистью по бумаге.

Естественно, ничего не произошло.

Она закрыла глаза, представила себе замес свинцово-серого, с голубым отливом, макнула в него кисть и провела по листу, обозначая тучу, и тут же открыла глаза. Туча была на месте. Кисть осталось чистой.

С этим нужно было разобраться.

Анна представила себе палитру и чистый черный цвет на ней. Как правило она вообще не выдавливала сажу, но сейчас хотелось чего-то радикального. Только на этот раз глаза она не закрывала. Кисть на первый взгляд так и осталась чистой, но, когда она коснулась поверхности листа, там тут же осталось безобразное черное пятно. И снова, и снова. Она, как завороженная, тыкала кисточкой в бумагу, оставляя своего рода азбуку Морзе поперек начатой было картины.

А зачем тогда нужна воображаемая палитра? Анна придумала новый сложный цвет и нанесла его на лист. Сработало!

Она оглянулась по сторонам и подошла к окну. Почему палитра – это обязательно доска с красками? А что, если поступить так? Анна ткнула кисточкой в небо, которое в тот день было ослепительно голубым, таким летним и нехарактерным для сентября.

Голубой лег на картину широкой полосой, повторяя размашистый жест художницы. Настоящий небесный цвет, настолько яркий, что из знакомых ей пигментов такой никогда не замешать.

Анна медленно опустилась на ближайший стул и уставилась на картину.

В таком состоянии ее и застала Тайра.

– Ой, – раздалось от двери. – Извини, не знала, что тут кто-то прячется.

Анна даже не взглянула на нее. Якутка ее вообще не волновала. Главное, что это не администрация, и ладно. У нее сейчас был другой повод для беспокойства.

– О, это ты нарисовала? А что это? Никак не пойму.

Тайра подошла ближе.

– Просто тренировка, – пробормотала Анна.

– А чем ты рисуешь? – Тайра оглянулась, но все полки и столы в помещении были пусты.

– Хотела бы я знать.

Анна растерянно посмотрела на Тайру.

Та почему-то вообще не удивилась. С непонятным азартом пододвинула стул, села рядом и потребовала:

– Покажи!

Повода скрывать от нее то, что случилось, не было. Может быть, лишняя пара глаз – это даже хорошо, а то Анна уже забеспокоилась о своем психическом здоровье. Она ткнула кисточкой в зелень парка за окном и быстро набросала на бумаге листву.

Тайра улыбнулась.

– Ты тоже ведаешь! Тоже творишь волшебство!

– Что значит тоже? – Анна обернулась к ней.

И тогда Тайра рассказала о своих браслетах-защитниках.

Через сутки на запястье Анны уже красовался странный кожаный браслет с вплетенным в него маленьким аметистом – Тайра сказала, что привезла его с берегов своей реки Чулым – и ягодой рябины. Проверять его защитные свойства поводов, слава богу, не было, но он давал ощущение спокойствия и уверенности, так что снимать его совершенно не хотелось.

Тогда-то Анна и написала первую в Даксфорде настоящую картину. В подарок Тайре, чтобы хоть чем-то отблагодарить за браслет. Это был реалистичный пейзаж. Анна не любила такие рисовать, но ей казалось, что абстракцию девушка из глубинки не оценит. На большом куске картона она изобразила море. Бушующее, с разбивающимся о высокий берег прибоем, разлетающимся белой пеной над черными мокрыми камнями.

Тайра была в восторге. Вот только уносить картину к себе в комнату не решилась. Оно и понятно – кто его знает как на это отреагирует администрация. В итоге подарок так и стоял на полу в мастерской прислоненный к стене, а его хозяйка иногда прибегала к Анне, чтобы полюбоваться пейзажем.

Так что она совсем не удивилась, когда после урока с откровениями директрисы Тайра опять пришла к ней, пока Анна писала новую абстракцию по настроению, села на стул у картины, подперла подбородок кулаками и уставилась на море.

– Я только что выяснила, что мы с тобой не одни такие, – неожиданно сказала она.

Анна отвлеклась от рисования: