– Касательно обезьянок, – сказала Сьюзан. – Мы открыли коробки, которые вы оставили, а Джеймс осмотрел стену рядом с кроватью мамы.

Ее брат молчал. И молча закипал.

«Знал ли он?» – спрашивала себя Рейн-Мари. Был ли он достаточно взрослым, чтобы помнить, какой была его мать «до» и «после»?

Понимал ли Джеймс, что скрыто в коробке перед ним? Семейная тайна, которая каким-то образом, как это нередко происходит с тайнами, обернулась позором.

– Так почему она это делала? – спросила Сьюзан. – Почему рисовала обезьянок. Даже умирая? Не могу понять.

Хания Дауд шевельнулась, пытаясь устроиться поудобнее. При этом она подтолкнула Рейн-Мари ближе к краю.

Рейн-Мари представила Ханию Гортонам, но не стала уточнять, кто она такая. Ей показалось, что Джеймс, судя по выражению лица, вспоминает и не может вспомнить, где видел ее.

А Сьюзан просто не отрывала от Хании глаз. Она, казалось, не видит ничего, кроме шрамов.

Теперь же брат и сестра ждали каких-то конструктивных слов от Рейн-Мари.

Арман побрел куда глаза глядят, куда ноги несут, чтобы разум, освобожденный от необходимости выбирать дорогу, мог найти верный путь среди многих загадок этого расследования.

Старший инспектор шагал по лесу, его сапоги утопали в мягком снегу тропы. Здесь было тихо. Мирно.

Эбби Мария. Аве, Мария. Радуйся, Мария, благодати полная.

Процветай, Мария.

Он отпустил свои мысли на свободу, не связывая их путами логики.

Ça va bien aller. Все будет хорошо. Мария.

Гамаш остановился, поднял голову и увидел, куда его занесло, куда завела нить размышлений. Перед ним была лачуга отшельника. Дом святого идиота.

На крыше лежала пышная снежная шапка. Из трубы не шел дым. В окнах не горел свет.

Никаких признаков жизни. И все же дом не казался брошенным. Пустым. Он словно ждал возвращения Винсента Жильбера. Домой.

Гамаш не раз заглядывал к Жильберу.

Летом они сидели на крылечке, попивали лимонад. Осенью собирали урожай в огороде на заднем дворе у ручья. Зимой Гамаш приходил сюда на лыжах. Они пили чай, ели хлеб с медом, принесенным Арманом из деревни, Винсент подкладывал дрова в печку.

Говорили о разном. О семье. Париже. Эмерсоне[114]. Одене. Келлер.

Говорили о выборе, случае и судьбе.

Одним из любимых высказываний Жильбера были слова Торо: «Вопрос не в том, на что ты смотришь, а в том, что ты видишь».

И Арман поделился с Винсентом историей из числа своих любимых – она тоже была связана с Торо.

Когда писателя арестовали за его протесты против несправедливости, Ральф Уолдо Эмерсон посетил его в тюрьме и спросил: «Генри, что ты здесь делаешь?» А Торо ответил: «Ральф, что ты делаешь там?»

Винсент тогда рассмеялся. Как и Арман. Оба оценили ответную реплику Торо.

Наступило время, когда совестливые люди должны занять четкую позицию.

Пришло ли это время для Винсента Жильбера? Неужели кризис совести заставил его перейти от слов к действию?

Не придется ли ему, Гамашу, арестовывать святого идиота за эту решимость? А когда он арестует Винсента, тот наверняка спросит у него: «Что ты делаешь там?»

Но Арман знал ответ. Он искал преступника, чтобы над тем свершилось правосудие.

Кто-то шел за ним следом. Он слышал шаги почти с того самого момента, как свернул с дороги на лесную тропу.

Теперь этот человек был совсем рядом. В двух шагах.

– На самом деле ты ведь не веришь в то, что говорил, да? – спросил Арман. – Я говорю о Поле Робинсоне. О том, что он убил свою дочь.

Шедший сзади замер. На мгновение воцарилась полная тишина.

– Нет. Я верю.

Арман повернулся к Жану Ги. Улыбнулся. Он с самого начала понял, кто идет за ним. Узнал по походке. И более того, он был убежден, что Жан Ги всегда, если сможет, будет рядом. В двух шагах.

Изабель Лакост почти не замечала, как темно становится в оперативном штабе. Она была поглощена своими мыслями. Ей не давали покоя нерешенные вопросы.

Она взяла телефон:

– Барри? Это Изабель. Я по поводу фотографии, которая была на столе Дебби. Там на обороте есть надпись? Дата или еще что-нибудь?

– Я ее уже упаковал, коробка готова к отправке.

– А не можете найти?

Он тяжело вздохнул:

– Да. На это уйдет какое-то время.

– Пожалуйста, поскорее.

Барри, вероятно, услышал волнение в ее голосе:

– Уже иду вниз.

– И еще: можете прислать список других предметов, которые находились в ящике вместе с этой фотографией?

– Список у меня в компьютере. Там были скрепки для степлера. Два картриджа для принтера. Линейка, ежедневник, поздравительные открытки ко дню рождения, коробочка со скрепками и эта фотография. Я вам вышлю список.

– Merci. Когда найдете коробку, не будете ли так добры отсканировать открытки?

Она завершила разговор и уставилась в пустоту перед собой.

– Ты не веришь, что Пол Робинсон убил свою дочь, – сказал Арман.

– Я верю.

– Правду говори, Жан Ги.

– Я считаю, Пол Робинсон сделал это. Он сожалел об этом, он пытался оправдать это убийство, но да, я думаю, он ее убил.

– Думаешь… Ты так думаешь. Но что ты чувствуешь? Что в этой истории кажется тебе достоверным?

Гамаш ткнул Бовуара пальцем в грудь. Этот жест, эта настойчивость привели Жана Ги в ярость. Он ненавидел это, ненавидел, когда Гамаш давил на него. Конечно, шеф не подталкивал его к работе физически, а заставлял анализировать то, что он, Бовуар, чувствует. Во что верит. Приходилось раскладывать по полочкам собственные эмоции. А Жан Ги терпеть не мог, когда Гамаш начинал утверждать, что все это вполне может быть таким же важным, как мысли. Как факты.

Жан Ги был эмоциональным человеком, он умел сильно чувствовать, но не любил, когда его вызывают на откровенность, и Гамаш знал это. Но все равно настаивал.

– Хорошо. Вы хотите знать, что я чувствую? Вот что я пришел вам показать.

Он вытащил мобильный, несколько раз тапнул по экрану и сунул телефон Гамашу в лицо, чуть не задев его.

На экране была фотография Пола Робинсона, которую Жан Ги нашел в Интернете. Робинсон на конференции, стоит перед стендовым докладом, разъясняет смысл графиков. На лице натянутая, глуповатая улыбка.

– Посмотрите на баннер у него за спиной, – сказал Жан Ги. – Это было за неделю, может быть, за день-два до смерти Марии. Тут Робинсон не слишком похож на человека, доведенного до такого отчаяния, что замышляет убийство дочери.

Гамаш взял телефон, пригляделся к фотографии, вернул его зятю.

– Это ничего не доказывает, Жан Ги. По твоим же словам, если Пол Робинсон задушил Марию, то был в тот момент невменяем. Находился в состоянии психического расстройства.

– Вы правы, – сказал Бовуар. – Я не сбрасываю со счетов эту версию. Но вы спросили, что я чувствую. А я чувствую, что не мог этот человек по возвращении домой прижать подушку к лицу своей дочки.

Арман уставился на своего заместителя. На своего зятя.

– Тогда кто же это сделал?

Изабель Лакост перечитывала последние заключения криминалистов за рабочим столом, когда ей пришла эсэмэска от Бовуара, который просил ее прийти к ним в бистро.

Она нашла шефа и Бовуара в отдаленном уголке зала. Они сидели, сблизив головы, погруженные в разговор. Возможно, о расследовании. Но скорее, подумала она, они обсуждают, что им заказать.

– Ты пришла повидаться со мной, ma belle?[115] – спросил Оливье, целуя ее в обе щеки.

Как ни боролся с собой Оливье, каждый раз, встречаясь с Изабель, он видел одну и ту же картину: она лежит на полу бистро. В крови. Умирающая. А вокруг – стрельба.

И теперь, когда Лакост входила в бистро, он воспринимал это как ее воскресение.