– Вы удивитесь, когда узнаете, насколько отчетливо может видеть сердце. Я знаю наверняка: то, что мы чувствуем, определяет то, что мы думаем, а это, в свою очередь, влияет на наши поступки. Благодаря действиям остаются улики, те факты, о которых вы упомянули. Но все начинается с эмоций.

– К счастью, у чисел нет чувств, – сказала Эбигейл.

– Нет. Но чувства есть у математиков, у статистиков, с этим ничего не поделаешь. Как и у тех, кто расследует убийства. Мы можем совершать ошибки. Неправильно истолковывать улики. Даже манипулировать фактами, подгонять их под наши гипотезы. Мы стараемся не делать этого, но мы люди, мы падки на искушения. К счастью, если мы неправильно интерпретируем факты и арестовываем невиновного, дело прекращается.

– Но не всегда, – возразила почетный ректор Роберж. – Иногда приговаривают невиновных. А виновных освобождают.

– Именно об этом я и говорю, – сказал старший инспектор. – Один и тот же набор фактов может привести к разным выводам. Наша интерпретация фактов может зависеть от нашего жизненного опыта. Даже от нашего воспитания. От того, что́ мы хотим получить от этих фактов.

– «Ложь, наглая ложь и статистика»?[51] – припомнила Эбигейл.

Он вскинул брови, соглашаясь со знаменитой цитатой применительно к данному разговору. Но ничего не сказал.

– И вы считаете, что так я и поступила? – Она, казалось, не защищается, только любопытствует. Чуть ли не развлекается. – Вы не первый, кто говорит это. Можно ли манипулировать статистикой? Безусловно. Мы все это видели. Так делают политики, социологи, рекламщики… да и любой человек, который преследует свои интересы. Но я могу вам сказать – и подозреваю, что почетный ректор Роберж согласится со мной, – на такое пойдут очень немногие ученые, хотя бы из тех соображений, что в ходе экспертных оценок вскоре их разоблачат. Мы утратим всякое доверие, потеряем уважение коллег и заслужим порицание от нашего университета.

– Как его заслужили вы.

Она несколько секунд осмысляла его замечание.

– Верно, – сказала она наконец. – Но не потому, что я ошибаюсь. Напротив, это потому, что они знают о моей правоте, а оттого чувствуют себя неловко.

Тут Гамаш вспомнил слова почетного ректора, когда он покидал ее кабинет: цифры профессора Робинсон шокируют, даже вызывают отвращение, но фактически они корректны.

Тем не менее «корректность» и «правота» – понятия разные. Как факты и истина.

Он наклонился над столом:

– Почему вы здесь?

– Почетный ректор сочла, что здесь нам будет удобнее, – сказала Эбигейл.

– Нет, я спрашиваю, почему приехали в Квебек? В этот район? В это время года? Ведь не для того же, чтобы прочесть тут лекцию. Лекцию стали организовывать уже после вашего решения приехать. Что привело вас сюда?

– Мы хотели увидеть Колетт, – пояснила Эбигейл. – Мы пережили несколько трудных месяцев, после того как Королевская комиссия отвергла мой доклад. Мне захотелось перемены мест, к тому же я надеялась посоветоваться с Колетт.

– Но вы как-то не очень спешили встретиться с почетным ректором.

Эбигейл стрельнула взглядом в Колетт, которая опустила глаза.

– Ладно, хотите знать правду?

– Прошу вас.

– Главная причина, по которой мы оказались здесь, проста. Я продала свой дом, и он сейчас заставлен коробками.

– Ужасный кавардак, – добавила Дебби.

– Значит, вы перебрались в другую часть континента, спасаясь от коробок? – спросила Лакост.

– Это трудно объяснить, – вздохнула Эбигейл. – После смерти отца я перевезла все коробки из его дома, засунула их на чердак и забыла об их существовании. Но теперь я должна просмотреть их содержимое и решить, что нужно сохранить, а что нет. Это было, – она задумалась на мгновение, – эмоциональное решение. Я чувствовала себя на пределе. Колетт всегда говорила, как тут прекрасно, в особенности в это время года. Как спокойно. – Она посмотрела на Гамаша. – Не знаю, понятно ли это вам. Я хотела только одного – покоя.

– И поэтому вы решили прочесть лекцию? – спросила Лакост.

– Почему бы не потратить всего один час из моих каникул? – пожала плечами профессор Робинсон. – Кто мог знать, чем это закончится?

Гамаш вздохнул и решил оставить эту тему.

– И все же какая-то польза от этого есть, – произнесла Дебби.

– Какая же? – спросил Гамаш.

– Нам сегодня утром позвонили. Не было возможности рассказать вам об этом, Колетт.

– И кто же? – поинтересовалась почетный ректор.

– Премьер-министр Квебека, – сказала Дебби. – Он прочел сообщение в газете. Я думаю, он понял, что число наших сторонников растет. Он хочет встретиться с Эбигейл и поговорить о ее находках. Возможно, придется принять совершенно новый закон. То, что двумя днями ранее считалось политическим самоубийством, внезапно стало приемлемым.

Гамаш никак не отреагировал на эти слова, он застыл. А Изабель Лакост, сидящая рядом с ним, представила, каково это будет – принуждать стариков и больных к смертельной инъекции.

Гамаш посмотрел на почетного ректора и тихо сказал:

– Интересно, было ли это предсказуемо?

Но Колетт оставила вопрос без внимания. Она смотрела в окно на мужа, который шел к дому, держа за руку одного из внуков.

– Они еще здесь? – спросил Гамаш. – Дети?

– Уезжают после ланча, – ответила Колетт.

– Еще нам звонили почти все ведущие новостные агентства. Я весь день планировала интервью для Эбигейл, – сказала Дебби. – У нас буквально через несколько минут начнется интервью с Си-эн-эн, а после них с Би-би-си. Мы уже закончили с «Канадиен шоуз». Число наших фолловеров со вчерашнего дня удвоилось.

Гамаш знал об этом. Он отслеживал приток подписчиков в социальных сетях после стрельбы на лекции.

– Можно вас на пару слов? – обратился Гамаш к почетному ректору Роберж.

Она кивнула в ответ и поднялась.

Они покинули теплую кухню и прошли через гостиную в маленький кабинет, заполненный всевозможными реликвиями. Фотографиями. Наградами. Дипломами. Здесь же на стене висели орден Канады и Национальный орден Квебека.

И повсюду книги, книги, книги.

Она повернулась:

– Что я могу сделать для вас, Арман?

– Я бы хотел взглянуть на вашу электронную переписку с профессором Робинсон или мадам Шнайдер.

– Вы не верите ей? – Она посмотрела на него и улыбнулась. – Или мне?

– Давайте скажем так: я тоже человек скрупулезный.

Она села за стол, и в этот момент где-то в доме хлопнула дверь. Гамаш быстро повернулся на неожиданный звук, но успокоился, увидев стайку детей, входящих в прихожую в конце коридора. Щеки у них пылали, волосы примялись под шерстяными шапками. Они явно провели утро на склонах и теперь спорили о том, что лучше – лыжи или сноуборд.

Почетный ректор посмотрела на него через очки:

– Они уедут, я вам обещаю.

Из кухни, в которой он оставил Лакост, донесся голос Дебби, которая пыталась утихомирить детей, объясняя, что сейчас должно начаться интервью.

– Вот эти письма, Арман, – сказала Колетт, поднимаясь. – Их немного. Хотите – могу распечатать их для вас.

– Будьте добры.

– Старая школа. – Она улыбнулась, нажала несколько клавиш и подошла к принтеру.

– Просто я старый.

Гамаш придвинул стул к столу, чтобы было удобно читать с экрана, достал очки для чтения. Он услышал, как в кухне профессор Робинсон начинает отвечать на вопросы интервьюера, и разделил экран на две части – на одну вывел прямую трансляцию Си-эн-эн, на другой оставил письма.

Интервьюер начал довольно вежливо, спросил, как профессор чувствует себя. Потом были показаны видеозаписи с лекции. Насколько знал Гамаш, у полиции этих записей не было.

Но в тех, что он увидел, не обнаружилось ничего нового. Снимали, конечно, сцену с лектором, а не публику.

Вот народ в зале заволновался, затем восстановилось хрупкое спокойствие. А потом прозвучали выстрелы.