Он снова и снова погружался в свои переживания, слушая речь Эбигейл Робинсон, с ее скучным перечислением сухих фактов, вырастающим до умопомрачительного вывода.

«Слишком поздно! Слишком поздно!» – скандировала половина аудитории, другая половина свистела и зубоскалила.

А потом застрекотали хлопушки.

Гамаш вышел на середину сцены и попытался успокоить публику, но его не слышали из-за растущей паники. Он схватил микрофон, его голос звучал четко и требовательно, и публика начала успокаиваться.

Потом Бовуар увидел, как человек в гуще толпы поднял руку с пистолетом и прицелился. Хотя Бовуар знал, что произойдет дальше, просмотр щекотал нервы.

Трибуна между Гамашем и Робинсон разлетелась в щепки.

Потом грохнул второй выстрел. Только чудом пуля не попала в Гамаша или профессора Робинсон. К счастью, агенты скрутили стрелка, прежде чем он успел сделать третий выстрел.

Бовуар просмотрел запись еще раз, теперь медленнее. Он сосредоточился на хлопушках. На поисках того, кто мог привести их в действие.

В этот момент обзор перекрыла фигура в шапочке «Монреаль Канадиенс». Бовуар подумал, что, может быть, этот человек, а не Тардиф, устроил взрывы хлопушек.

Незнакомец, конечно, двигался спиной к камере. Бовуар стал просматривать запись кадр за кадром. Когда зазвучали выстрелы, человек в шапочке пригнулся. И в этот же момент повернул голову так, что Бовуар смог увидеть его лицо.

«Черт побери», – прошептал он, вглядываясь в лицо, замершее в стоп-кадре на экране.

– Прошу прощения! – воскликнула Рейн-Мари, вскакивая с кровати с такой быстротой, будто загорелся матрас. – Мне позволили осмотреть дом.

– И валяться на кровати моей матери? – недовольно спросил человек в дверях.

Рейн-Мари разгладила на себе брюки. Она чувствовала, как щеки ее пылают.

– Нет, просто я хотела увидеть кое-что.

– Кто вы?

– Рейн-Мари Гамаш. – Она направилась к нему, протягивая руку. – Я архивист.

– Архивист? – переспросил он, уставившись на нее.

Мужчина был рассержен и в то же время озадачен.

– Oui. А вы Джеймс Гортон? Сын мадам Гортон?

– Да.

– Ваша сестра обратилась ко мне с просьбой разобрать бумаги вашей матери. На чердаке она нашла коробки с вещами, но не смогла понять, какие из бумаг важны, а какие можно просто выбросить. Насколько я понимаю, дом продан и время уже поджимает.

– Она не имела права делать это, не спросив меня. Это личные, приватные семейные бумаги. – Он посмотрел на нее. – И?..

– И?..

– Что вы нашли?

Она знала, что должна ответить. Знала, что сестра так или иначе все расскажет ему. Но что-то в его тоне заставило ее промолчать.

– Пока только счета и фотографии. Открытки на День матери. Обычные вещи.

– А почему вы забрались в ее кровать?

– Прошу прощения. Я не собиралась этого делать, но увидела кое-что на стене и мне захотелось рассмотреть это поближе.

– Что увидели?

Она подвела его к кровати и показала находку.

– Я ничего не вижу.

– Вот несколько черточек на обоях между кроватью и ночным столиком.

– И какое это имеет отношение к вам? – спросил он.

– Вы правы. Никакого.

И Рейн-Мари знала, что, по существу, он прав. К ней это не имело никакого отношения.

Джеймс Гортон проводил ее до дверей и настоял, чтобы архивная коробка осталась в доме.

– Пришлите нам счет, – сказал он.

Сьюзан маячила за спиной брата, на ее лице застыло смущенное, виноватое выражение.

– В этом нет нужды. Ничем особым я вам не помогла, – ответила Рейн-Мари.

Снегопад за то время, что она провела в доме, усилился, но ветра не было. Сыпал обильный мелкий снег.

Рейн-Мари очистила лобовое стекло, размышляя о миссис Гортон на ее смертном ложе. Собрав остаток сил, старая женщина начертила на обоях обезьянку…

Эта история с каждой минутой становилась все менее забавной.

Она чуть ли не чувствовала раскаяние, оттого что не сказала Сьюзан или Джеймсу о том, что в кабинете дома Гамашей осталась еще одна коробка, которую не открывали.

Изабель Лакост ехала в Три Сосны после разговора с Эдуардом Тардифом в здании суда. Вдруг звякнул ее телефон. Пришло сообщение от Жана Ги.

Чтобы не съехать в сугроб, Изабель притормозила на обочине и прочла: «Винсент Жильбер был на лекции Робинсон».

– В биографии на вашем сайте ничего не говорится про сестру, – сказал Гамаш, глядя в глаза Эбигейл Робинсон, воспаленные от бессонницы.

– Не говорится. Я пытаюсь охранять мою личную жизнь. Это дело приватное.

– Приватное или тайное?

– Что, по-вашему, произойдет, если все узнают о моей сестре, которая была инвалидом детства? Люди решат, что это повлияло на мои открытия. На мои выводы.

– А на самом деле повлияло?

– Вы думаете, я не задавала себе этот вопрос? Я же видела, как тяжелая инвалидность сестры сказывалась на родителях. Они были совершенно измотаны. Их снедало постоянное беспокойство. Но я любила сестру. Мои открытия, мои изыскания не имеют никакого отношения к Марии, единственное, к чему они имеют отношение, так это к будущей сети социальной безопасности нашей страны. У нас недостаточно ресурсов, чтобы тратить их… – Она подняла руки и улыбнулась. – Ну вот, опять я за свое. Вы знаете мои аргументы. Это статистика. Голые, жесткие факты. Мария тут ни при чем.

Гамаш повернулся к Колетт:

– Вы знали про сестру?

– Да. Отец Эбби мне сказал. Смерть девочки, несомненно, явилась для него сильным ударом. Это не было тайной, Арман. Это была частная, семейная трагедия. – Она посмотрела на него. – Вы же не особо распространяетесь о смерти ваших родителей.

– Верно. Но я рассказываю об их жизни. – Однако ее слова напомнили ему кое о чем. И он снова обратился к Эбигейл. – Я слышал про вашего отца, но не про мать.

– Она умерла, когда я была еще подростком. Раньше Марии.

– Сочувствую. Это нелегко. Вы можете сказать, отчего она умерла?

Наступила пауза, и он был почти уверен, что одна из женщин спросит, какое это может иметь отношение к убийству. И ответить ему будет нечего. Потому что, вполне вероятно, связи тут нет.

– Инфаркт. Она и до сорока не дожила. После ее смерти Мария осталась у нас с папой на руках.

Он почувствовал негодование в ее голосе, все еще тлеющее, несмотря на прошедшие годы. Но негодовала она не на сестру, подумал он. А на мать. За то, что оставила их, хотя и не по своей воле.

Дикая мысль мелькнула в голове Гамаша. Словно некая безумная идея.

А что, если по своей?.. По своей воле.

Изабель Лакост развернула машину.

Через двадцать минут она снова разговаривала с Эдуардом Тардифом.

Она показала ему скриншот с кадром видео, присланный Бовуаром, увидела, как Тардиф прищурился, поднял брови, потом отрицательно покачал головой.

– Это что? – спросил он.

– Вы знаете, кто это?

– Не знаю. Никогда прежде его не видел.

Лакост положила телефон на стол под таким углом, чтобы казалось, будто Винсент Жильбер смотрит на Тардифа.

– Он ваш сообщник? Это он запустил хлопушки?

Тардиф отрицательно покачал головой и повторил:

– Я его никогда не видел.

– Хорошо ли вы знаете Винсента Жильбера? – спросил Гамаш.

Только что завибрировал его телефон: пришло сообщение от Бовуара. Гамашу было достаточно беглого взгляда на экран, чтобы вникнуть в суть.

– Доктор Жильбер? – пожала плечами Эбигейл Робинсон. – Вчера вечером я видела его впервые в жизни.

– Но вы о нем слышали? Вы даже сравнили его с Юэном Камероном. С печально, даже скандально известным доктором и исследователем.