Арман, так же как Изабель, обошел оберж сзади и лишь после этого направился внутрь.

Он прошелся по лыжне, по которой много раз катался с друзьями зимними днями в молчаливом лесу, где тишину нарушает только звук скольжения длинных узких лыж по снегу: шшшшш-шшшшш-шшшшш. Ритмический, способствующий размышлениям. Над головой сквозь ветки пробивается солнце…

Шшшшш-шшшшш-шшшшш.

Они проходили по лыжне несколько километров, потом поворачивали назад и заканчивали прогулку в бистро. Отстегнув лыжи, прислоняли их к стене, входили с раскрасневшимися щеками внутрь, садились у открытого огня и пили горячий шоколад, или виски, или ромовый пунш. И поддразнивали друг друга: ну ты, парень, и запыхался.

Но сегодня тяжелые сапоги Армана вытаптывали узкую лыжню, ведущую к палатке. Полицейские Sûreté прочесывали лес в поисках орудия убийства или каких-то улик, которые легче заметить при дневном свете.

Услышав чьи-то шаги, старший агент повернулся и хотел было уже прогнать искателя диковинок. Но, увидев, кто идет по тропе, старший и остальные агенты выпрямились и отдали честь.

– Bonjour, – сказал Гамаш. – Bonne année. Нашли что-нибудь?

– Пока ничего, patron.

Он зашел в палатку. Там стояла какая-то пугающая тишина. Он остановился на том месте, где рассталась с жизнью Дебби Шнайдер, и огляделся. Потом на секунду закрыл глаза, представляя себе то, что невозможно увидеть. Затем покинул палатку и быстрым шагом направился в оберж.

Остановившись у лестницы, ведущей в подвал, он задумался, посмотрел вниз. Его взгляду предстали не ярко освещенные ступеньки и не свежевыкрашенные стены, а склеп. В одно мгновение он перенесся в прошлое, в тот час, когда впервые преследовал призраков старого дома Хадли и загнал их в эту поганую нору.

Он увидел плотные сети паутины, скелеты отравленных крыс, заползших умирать в угол.

Он снова ощутил запах разложения, гниения, который ударил ему в нос, когда он направил луч фонарика глубже в темноту. Толстенные электрические провода, свисавшие с балок, касались его головы. Лица. Плеч.

Вдруг провода начали шевелиться. И он понял, что подвал кишит змеями.

А потом увидел и кое-что похуже.

Но теперь он сказал себе, что те воспоминания принадлежат прошлому. Другому времени. Другому месту. И все же, спускаясь, он чувствовал холодок, который поднимался, как вода в наводнение, от щиколоток к коленям. К животу, груди.

Потом холодок достиг шеи, накрыл его с головой… И на миг Арману показалось, что он сейчас утонет в воспоминаниях.

– Patron, – раздался голос Жана Ги словно откуда-то издалека.

Арман почувствовал чью-то руку на своем предплечье.

– Вы как будто не спешили, – сказал Жан Ги; голос его звучал легко, но хватка была крепкой. – Изабель решила, что вы вернулись в постель, но я вас защитил. Сказал, что вы, вероятно, забыли, где мы.

– Merci.

Они оба знали, что это не добродушная поддевка, это спасение. Благодаря Жану Ги призраки отступили назад в стены. Назад в память. Там их настоящее место. Он снова контролировал реальность.

Но, спускаясь вглубь подвала, Арман отмечал неровности на грубой каменной стене, похожие на очертания попавших в ловушку существ, которые стремятся вырваться на свободу. Как это свойственно всем монстрам из прошлого.

Люди в бистро разговаривали вполголоса. К этому времени даже те, кто не присутствовал на вчерашней вечеринке, знали о случившемся.

Габри решил сегодня отказаться от своего розового передника с рюшками, который надевал, чтобы досадить Оливье, – тот все еще хотел, чтобы его принимали за натурала.

– На случай, если его отец решит без предупреждения заглянуть сюда, – пояснил Габри, – как он это всегда делает.

– Ты хочешь сказать, что Оливье так и не сообщил семье, что он гей? – спросила Клара.

– Вот в таких терминах не сообщил.

– А как он объясняет… – Она погрозила пальцем Габри.

– Я побаиваюсь спросить.

– А чего боится Оливье? – Мирна бросила взгляд через пространство зала на красивого, идеально ухоженного, стройного мужчину, который переставлял банки с конфетами за барной стойкой.

Но предположения у нее имелись, поскольку она была психологом.

Оливье боялся неодобрения. Он ненавидел неодобрение сильнее, чем любил одобрение. Мирна знала: это пережиток детства. Вероятно, мальчик, который понял, что он гей и всю жизнь обречен быть предметом осуждения, не находил себе места.

В этот момент, словно вызванная по обещанию суда, появилась Рут.

Она швырнула на стол какой-то значок, потом села на диван лицом к громадному пылающему камину из плитняка.

– Что это? – спросила Клара, беря значок. – Ой, вижу. Это из твоего стихотворения «Увы». – Она закрыла глаза, закинула назад голову, вспоминая. – «И этот обреченный голос из горла рвется моего / и в моем сердце тлеет ее гнев / средь пепла…»

– Хватит, – резко проговорила Рут. – Мы все знаем, что дальше.

– «…остаточной вины», – закончила Клара и открыла глаза. – Это стихотворение о твоей матери.

Здорово сказано, подумала Мирна. «Средь пепла остаточной вины».

Хотя иногда пепел на самом деле – угли, которые только и ждут момента, чтобы вспыхнуть пламенем. Нанести еще больший ущерб.

Они все таили в себе это чувство остаточной вины, хотя одни сумели отряхнуть пепел и пойти дальше, другие же были засыпаны им целиком. Как те несчастные души, погибшие при извержении Везувия. Человеческие формы остались, а плоть выгорела.

Мирна посмотрела на пуговицу. «Не будет ли тогда, как прежде, СЛИШКОМ ПОЗДНО?»

– Эта ужасная женщина продает их, – скривилась Рут. – Собирает деньги на свою кампанию.

– Эбигейл Робинсон? – спросила Мирна.

– Амелия Эрхарт[81], – сказала Рут. – Мы ее нашли. Она и Джимми Хоффа[82] сожительствуют в домике на Старой почтовой дороге. Конечно Эбигейл Робинсон. Кто же еще?

Изабель Лакост поставила кружку крепкого кофе перед Альфонсом Тардифом и назвала ему свое имя и должность.

Она распорядилась, чтобы Эдуард увидел, как его брата ведут на допрос. Заметила, что они старательно не смотрят друг на друга. Один шел в сопровождении двух полицейских. Другой сидел за тюремной решеткой.

Адвокат Лакомб снова была здесь.

– Вы представляете и этого месье Тардифа? – спросила Изабель.

– Только до того момента, как будут или не будут предъявлены обвинения.

Изабель начала с обсуждения условий туризма на снегоходах в Абитиби. Она хорошо знала этот район и говорила со знанием дела. И казалось, не преследовала никакой цели.

Она знала, что чем дольше будет она ходить вокруг да около, не говоря о главном, тем сильнее будет нервничать человек перед ней. Он, как и его брат, имел мощное сложение. Но этот Тардиф был невысок и коренаст, а с морщинистого одутловатого лица смотрели влажные глаза много пьющего человека.

Изабель продолжала задавать ему безопасные вопросы о маршрутах и снежных условиях до тех пор, пока наконец Альфонс Тардиф не сорвался:

– Слушайте, я знаю, почему я здесь. Но мы не имели в виду ничего плохого. Не…

– Прошу вас, месье Тардиф, – проговорила адвокат Лакомб.

– Нет, я хочу говорить.

Для этого адвокат не советчик, подумала Изабель.

– Вы участвовали в нападении на Эбигейл Робинсон в спортзале два дня назад? – спросила она.

– Уча… нет. – Он вздохнул. – Мы не хотели ничего такого.

– Значит, стрельба была случайной?

– Стрельба была не для того, чтобы убить. Только чтобы заставить ее замолчать. Может быть, напугать. Не убить. Слушайте, Эдуард – настоящий снайпер. Если бы он хотел попасть в нее, то попал бы.

– Он вам об этом говорил, когда попросил спрятать пистолет?

– Не отвечайте, месье Тардиф, – предупредила адвокат.