– Если бы получилось – да. Я не хотел, чтобы меня схватили. Но предполагал, что схватят.

– А кто задействовал хлопушки?

– Я.

Наступило молчание, потом заговорил Гамаш.

– Это ведь неправда, так?

– Нет, правда.

– Зачем вам понадобились хлопушки?

– Чтобы отвлечь внимание.

– Правда? Но они же произвели противоположное действие. Теперь все смотрели в вашу сторону. Кто был вашим сообщником? – спросила Лакост.

– Никто.

– Кто-то спрятал в здании хлопушки и пистолет за три дня до лекции, – сказала Лакост. Впервые Тардиф казался удивленным. Сбитым с толку. – Пока вы отвлекали смотрителя. Кто это сделал?

Выражение на лице Тардифа стало жестким.

– Это был ваш брат Альфонс?

– Он в день покушения уехал в Абитиби. Невозможно считать это простым совпадением.

– Он не имеет никакого отношения к тому, что случилось. Я действовал сам по себе.

– Мы знаем, что это не так, – сказала Лакост холодным и жестким голосом. – Послушайте, несмотря на то что случилось, никто, к счастью, не погиб. Если вы будете сотрудничать, мы сможем двигаться вперед и закрыть это дело. Мы так или иначе все узнаем, и достаточно скоро. Вы должны это знать. Мы непременно арестуем вашего брата. Для него, для нас будет лучше, если вы все нам расскажете.

Эдуард Тардиф скрестил на груди свои громадные мускулистые руки. Изабель Лакост попыталась еще нажать на него, но уже было ясно, что разговор закончен.

– Предъявление обвинения назначено на завтра, – сказал Гамаш, провожая адвоката Лакомб до дверей отделения полиции.

– Merci, Арман. Буду.

– Посоветуйте вашему клиенту сотрудничать с нами, – сказал он. – Если тут на свободе гуляет его подельник, мы не хотим, чтобы он преследовал Эбигейл Робинсон или кого-то другого. Если этот человек добьется своего, то месье Тардифу будет предъявлено обвинение в убийстве. И это обвинение устоит. Вы это знаете.

Адвокат Лакомб надела перчатки и кивнула:

– Я с ним поговорю.

– Bon.

Когда она была уже в дверях, Гамаш сказал:

– Кажется, вы согласны с профессором Робинсон.

Она помедлила, глядя на него:

– А вы разве нет? Что это за общество, которое позволяет страдать людям, когда нет надежды? Она предлагает добро.

– Она предлагает отбраковку.

– Отбраковки идут во благо обществу. Они жестоки, но необходимы. Bonne année, Арман.

Вечеринка была в самом разгаре, когда незадолго до десяти вечера Рейн-Мари и Арман появились в оберже.

В углу гостиной стояла пахучая громадная ель, разукрашенная сверкающими стеклянными игрушками, леденцами, гирляндами из попкорна.

На каминной полке красовались сосновые ветки с ярко-красными бантами и высокая колоннада мерцающих свечей. В камине потрескивали поленья.

Марк Жильбер повесил на люстру веточку омелы, и всех новоприбывших встречали здесь объятиями и поцелуями[56].

Арман с улыбкой огляделся, и будто гора свалилась с его плеч.

Год назад… год назад это казалось невозможным. Будто ушло навсегда. Налетела вторая волна пандемии, вирус распространялся, он снова уничтожал магазины, рабочие места, снова отнимал свободу и жизнь.

Мир быстро распадался, но с такой же скоростью он начал и восстанавливаться, когда появилась вакцина, ставшая доступной многим странам.

«Как лес после пожара», – думал Гамаш, когда они с женой снимали куртки в одной из комнат, где кровать была завалена верхней одеждой.

Были и потери, но из-под праха на поверхность настойчиво пробивалась новая жизнь. Магазины снова открылись. Отели и рестораны были переполнены. Занятость била все рекорды. Люди словно пробуждались после долгого кошмара и теперь хотели наверстать упущенное. Насладиться свободой, которую они теперь не воспринимали как нечто само собой разумеющееся.

Гамаш прошел через холл и вернулся в гостиную. Из окна в дальнем конце комнаты он увидел Флоранс, Зору и Оноре. Они были на улице с другими детьми, под присмотром бакалейщика месье Беливо поджаривали на костре маршмеллоу[57].

Потом Гамаш огляделся, увидел Рейн-Мари, разговаривавшую с Кларой и Рут. Он перехватил взгляд Клары, узнал это выражение ее глаз.

Хотя с того времени, когда Марк и Доминик Жильбер приобрели этот дом, прошло немало лет, у Клары язык не поворачивался назвать его «оберж», или «гостиница и спа». Для нее это место всегда оставалось старым домом Хадли. Как и для Гамаша.

Этот дом на холме вечно будет для них воплощением ужаса, взирающего на их уютную маленькую деревню. Старый дом Хадли словно смотрел, как ее жители распоряжаются своими судьбами. Оттого что они счастливы и довольны жизнью, тени старого дома, казалось, только становились длиннее и темнее. Эти тени тянулись к ним, краска на доме облуплялась все больше, с крыши осыпа́лась дранка, дерево гнило. Чем счастливее выглядели они, тем страшнее казался дом.

Он грозил им. И жители деревни собрались и решили снести его. Но не единогласно: один человек внес иное предложение.

Они повернулись на своих местах в церкви Святого Томаса и удивленно уставились на Рут Зардо, которая предлагала спасти дом.

Провели голосование и по его результатам приняли решение дать дому еще один шанс. После этого жители перестроили, переоборудовали, перекрасили его. Дом вычистили, а Мирна, сверх того, провела очистительный ритуал с использованием шалфея, душистой зубровки и святой воды.

Когда они сделали все, что могли, старый дом Хадли был продан по себестоимости молодой паре и превратился в гостиницу и спа-салон.

И теперь, глядя на этот дом, жители деревни видели в нем не ужас, а второй шанс.

И все же Клара, входя сюда, неизменно ощущала холодное дыхание страха. Хотя облик дома изменился, она подозревала, что все осталось прежним. Под слоем свежей краски.

Стены даже сейчас, казалось, источали гниение. Как художник, Клара знала, что краска ничего не меняет. Она просто скрывает то, что было и всегда будет.

И она понимала, что Арман, переступая этот порог, чувствует то же самое. Те же образы преследуют его.

Гамаш, разливая пунш по бокалам, думал, что все же это несправедливо – под новой штукатуркой видеть старые кости дома. Змей в подвале, скелеты крыс по углам. Густую паутину, которая улавливает и поглощает живые существа.

Дух разложения проникал в ноздри, и его не мог замаскировать ни свежий хвойный, ни имбирный или коричный аромат.

– Выпьете? – сказал он, протягивая Кларе бокал пунша с соломинкой.

– Merci.

Второй бокал он вручил Рейн-Мари.

– А мне? – спросила Рут.

Он посмотрел на огромную емкость с виски, которую сжимала в руках старая поэтесса. И узнал в этой емкости вазу для цветов. Из их дома.

С улицы прибежали дети, принялись хватать угощения с длинного стола. Чего тут только не было: пироги со свининой, говядина по-бургундски, разные сорта сыра, нарезанный багет, разукрашенное блюдо с целым вареным лососем – его принесли Габри и Оливье. Другой стол был уставлен пирожками с мясом, масляными тартами, печеньем и пирожными, вазочками с лакричным ассорти, мармеладным драже и вишней в шоколаде.

В середине стола расположился громадный пряничный дом – копия гостиницы и спа.

Клара наклонилась и заглянула в отделанную мармеладом дверь.

– Ты что там ищешь? – спросила Рут.

– Твою ушедшую юность, – сказала Клара, разогнувшись.

– Там ты ее не найдешь, – парировала Рут, поднимая свою вазу.

За окном Даниель утешал Флоранс, которая с отвращением смотрела на свою обуглившуюся и дымящуюся пастилку маршмеллоу на прутике.

Оноре, глядя на других мальчишек, сунул свой прутик с пастилкой в самое пламя, словно дракона заколол. Угольки взорвались искорками, улетевшими в ночное небо.

Зора стояла в сторонке. Ей не грозила опасность обжечься, ее пастилке маршмеллоу – подгореть. Но, с другой стороны, первая лишалась возможности согреться и зарумяниться, вторая – стать теплой и восхитительно хрустящей. Арман смотрел, как Даниель подошел к своей младшей дочери, опустился перед ней на колени в снег и что-то зашептал, подбадривая, уговаривая ее, хотя и не подталкивая к огню.