– Non. Non. – Жан Ги замотал головой. – Ни один отец не сделал бы этого.

И вот оно.

– Большинство не сделало бы, – сказал Арман. «Ты бы не сделал».

Это было его кошмаром. Худшим из страхов. Не то, что умрет его ребенок, а то, что он каким-то образом будет причиной этого. Даже, спаси господи, исполнителем. В мгновение безумия.

– Мы сталкивались с этим прежде… – начала Изабель.

– Да, – оборвал ее Жан Ги.

Ему не хотелось вспоминать о тех ужасах, которые они видели в жизни. О том, что случается, когда человеческая природа дичает и становится природой зверя.

Да, они расследовали случаи, когда родители убивали своего ребенка, хотя чаще происходило наоборот.

– Давайте остановимся на этом, – предложил Арман. – Спасибо, что приехали к нам, Шарон, и показали нам, что могло случиться.

– Вы сами увидели это в заключении, – сказала доктор Харрис, вставая. – Петехии. Вот почему вы прислали мне все три документа.

– Да. Но как вы сказали, дело давнее. Доказать факт убийства невозможно.

– Не могу себе представить, как это может быть связано с убийством Деборы Шнайдер в новогоднюю ночь, – произнесла коронер, снимая со спинки стула свою куртку.

– И я тоже, – признался Гамаш. – Мы собираем кусочки пазла. Большинство фрагментов не от этой картинки.

– Возможно, вы правы, – сказала Бовуару доктор Харрис. – Может быть, это несчастный случай, а вовсе не убийство. Но доказать ни то ни другое нельзя, и, пожалуй, на этом стоит поставить точку.

– Excusez-moi[111].

Не дожидаясь, что его извинят, Бовуар надел куртку и вышел.

– Забыл что-то? – спросил Стивен.

Он держал на коленях Идолу и читал ей вслух. «Файненшл таймс».

– Да. Мне просто нужно…

Он протянул руки, и Стивен, немного удивленный, передал ребенка отцу.

Жан Ги чувствовал дыхание Идолы на своей шее, ощущал, как ее податливое тельце прижимается к нему. И он знал, что никогда, никогда не сможет причинить ей вреда.

Да что тут говорить – он оградит ее от любого, кто попытается сделать это.

Вот о чем он забыл. На одно ужасное мгновение. Что он готов умереть, защищая любого из своих детей. Более того, готов убить за них.

Так что же случилось с Полом Робинсоном?

Жан Ги понес дочку в кабинет, сел за стол перед ноутбуком. Набрал «Пол Робинсон» в поисковой строке. Информации было маловато. Но он увидел фотографию с конференции, на которую пригласили профессора.

Мужчина средних лет. Стройный, в очках, с галстуком-бабочкой. Седеющие волосы, немного странный взгляд.

Он стоял перед стойкой со стендовым докладом и улыбался в камеру. Вид у него был глуповатый.

Неужели Пол Робинсон в этот момент составлял план убийства дочери?

Мария. Любимая. Уязвимая. Аве Мария. Благодатная Мария.

Но у него была и другая дочь. Эбби для Марии.

Умная. Даже блестящая. Во многом так похожая на отца.

Эбби Мария. Соединившиеся сестры. Нет, они не срослись сухожилиями или артерией. У них не было общего органа – был один отец и одна судьба на двоих. Это связало их навсегда.

Он посмотрел на Идолу, и когда их глаза встретились, она рассмеялась.

Ее лицо больше не говорило «синдром Дауна».

Оно говорило «дочка».

Жан Ги вышел из дому и увидел тестя – тот стоял на дальнем берегу замерзшего пруда. Смотрел, как играют дети.

Арман поднял голову, и они встретились взглядами. Гамаш стоял здесь уже некоторое время, ждал. Терпеливо. На морозе. Ждал Жана Ги.

Они молча шли под ярким солнцем вверх по склону в оберж. Мимо церкви. Мимо Нового леса. Мимо скамьи.

«Храбрый человек в храброй стране».

Коробка стояла на заднем сиденье машины Рейн-Мари, и от дома Энид Гортон оставалось немногим более полумили, когда она сбросила скорость. Остановилась. Развернулась. И поехала назад.

Она затормозила у гостиницы, вошла внутрь и увидела Ханию – женщина стояла перед окном и, обхватив себя руками, смотрела на заснеженную землю.

Не поворачиваясь, Хания сказала:

– Все такое белое. Холодное. И кажется мертвым. Не понимаю, почему люди здесь живут.

Она кашлянула, и Рейн-Мари инстинктивно замерла на месте. Ей пришлось напомнить себе, что кашель больше не представляет угрозы. Чихание – не атака.

Вакцина сработала. Это был глобальный опыт. Чума и излечение от нее. И все же Рейн-Мари сделала над собой усилие, чтобы подойти и встать рядом с молодой женщиной, которая шмыгала носом.

– Вольтер говорил о Канаде: quelques arpents de neige, – произнесла Рейн-Мари. – Несколько десятин снега. Конечно, это были уничижительные слова. Оскорбление.

– Ничего личного. Я никак не хотела оскорбить ваш дом.

Рейн-Мари улыбнулась:

– Я думаю, вы знаете разницу между оскорблением и комплиментом.

Потом она взглянула в окно. В том, что Хании Дауд и Вольтеру представлялось «несколькими десятинами снега» и сплошным злосчастьем, она видела иное. Катание на санках. На лыжах. Прогулки на снегоступах. Игру в хоккей на замерзшем озере. Посиделки перед камином с чашкой горячего шоколада, когда метель колотит в окна и стены. Есть ли что-нибудь более утешительное, чем ощущение безопасности и тепла в доме во время снежной бури?

– Вы знаете, что не бывает двух одинаковых снежинок?

– Неужели? – Вряд ли можно было найти слово, выражающее большее отсутствие интереса.

– Oui. Человек, которого звали Снежинка Бентли[112], доказал это более века назад. Он родом из Вермонта. Это недалеко отсюда. Он вырос в лесной глуши, и его очаровало новое изобретение – фотография. И Бентли придумал, как фотографировать отдельные снежинки. Вроде бы легко, но попробуйте поймать хоть одну, я уж не говорю – сфотографировать. Его снимки удивительны. Прекрасны. Только тогда ученые смогли подтвердить предположение о том, что каждая снежинка уникальна. Их триллионы и триллионы. И все неповторимы. Все исключительны. Каждая – произведение искусства. Вы только представьте!

– И его имя было Снежинка? – удивилась Хания.

– Его звали Уилсон. Снежинка – это ласковое прозвище. – Рейн-Мари снова повернулась к окну, к ландшафту за стеклом. – Без этого толстого слоя снега урожай, цветы, даже животные погибнут. Снег – это защита от убийственных морозов. А весной он растает. Жидкое золото – так называют его фермеры. Они молятся, чтобы его было как можно больше. Занятная вещь – восприятие, правда?

– Что? – сказала Хания. – Я не слушала. Вы говорите о снеге? Я здесь три дня, и все только и говорят о погоде.

– И об убийстве.

– Да, похоже, одно неотделимо от другого.

Рейн-Мари выдохнула, и стекло перед ней затуманилось. Прекрасно сознавая, что, возможно, совершает ужасную ошибку, она все же сделала то, что было у нее на уме.

– Мне предстоит деликатная и, вероятно, неприятная миссия, и я хотела узнать, не захотите ли вы съездить со мной.

Брови Хании поползли вверх и практически исчезли под ее ярко-фиолетовым хиджабом.

– Зачем?

Хороший вопрос. «Зачем?» – спросила себя Рейн-Мари.

– Затем, что, по-моему, вам не следует оставаться одной. И потому, что вы будете привлекать внимание.

– Оттого что я черная?

– Просто вы… вызываете раздражение. На вашем фоне я буду выглядеть более убедительной.

Хания рассмеялась, потом задумалась.

– А почему, собственно, нет? Делать нечего, кроме как глазеть на это. – Она махнула на бескрайние снега за окном.

Следуя за Рейн-Мари к машине, Хания зачерпнула горсть снега, уставилась на снежинки на своей варежке. Потом попыталась отделить одну из них. Не смогла. Она поднесла варежку поближе к глазам в попытке различить строение каждой снежинки, но те растаяли от ее дыхания, прежде чем она успела хоть что-то разглядеть.

Она подняла голову, посмотрела на сугробы, на снежные наносы. Клинышки снега на голых ветках, белые шапки на крыше гостиницы, на машинах, на каменной ограде…