С того дня у Гамаша на виске остался шрам. А еще – едва заметная хромота и дрожь в правой руке, которая начиналась, когда сильные чувства захлестывали его[102]. Но то не было знаком слабости; напротив, Жан Ги Бовуар понимал, что это – знак силы.

– Работа была ужасная, – продолжал Винсент Жильбер. – Но прошло совсем немного времени, и я обнаружил кое-что гораздо хуже. То, что происходило за стеной. В соседней комнате. И в комнате, которая находилась за ней. И в следующей, и дальше по коридору.

– До отвращения, – сказал Гамаш.

Жильбер коротко кивнул.

– Конечно, ходили слухи об участии Камерона в программе ЦРУ. Но мы полагали, это выдумки. А если бы и поверили, то это только добавило бы ему блеска. Разве не романтично, что Камерон помогает свободному миру в его борьбе с коммунизмом! С красной чумой. Теперь это кажется смешным, но в те времена опасность была высока. Вы должны помнить – то было время Кубинского ракетного кризиса. Мир оказался на грани ядерной войны. Все, что делалось для ее предотвращения, считалось правильным.

Он перевел взгляд с одного полицейского на другого, оценивая их реакцию. Но те смотрели на него в упор, их лица были непроницаемы.

Жильбер сделал глубокий вдох.

– По крайней мере, в этом я убеждал себя, когда понял, что́ Камерон и ему подобные делали с теми мужчинами и женщинами.

Он сидел, сложив на коленях руки. Потом поднял их, опустил подбородок на сплетенные пальцы. Как молящийся ребенок.

«Я обращаю к Богу речь: прошу меня во сне сберечь»[103].

– Большинство экспериментов Камерона было связано с промывкой мозгов и лишением сна, – сказал Жильбер. – Он не давал им заснуть несколько дней подряд. Часть моей работы состояла в том, чтобы они регулярно получали еду и воду.

– Им? Они? – спросил Гамаш, и его голос своим спокойствием нагонял ужас. – Животным или людям?

– И тем и другим, – тихо ответил Жильбер. – Люди умоляли меня позволить им уснуть. Развязать их. Отпустить домой. Но я не внимал их просьбам.

«А если ночью я умру, ты душу забери к утру».

– Нет, не потому, что считал Камерона непогрешимым. Мне было понятно, что он делает нечто противозаконное. Но я боялся, что меня выгонят с медицинского факультета, если я скажу или сделаю что-нибудь не то. Он был очень влиятельным. – Жильбер посмотрел на Гамаша и добавил: – А я был очень слабым. – И он так плотно зажмурил глаза, что они просто исчезли с его лица. – Все остальную часть своей жизни я пытался загладить вину, – продолжил он, не открывая глаз. – И по-прежнему оставался мерзавцем. – Он открыл глаза и улыбнулся. – Боюсь, что это во мне укоренилось навсегда. Но надеюсь, что еще…

И в этот момент Гамаш выдал свои чувства, свои мысли. В ответ на слова Винсента Жильбера на лице старшего инспектора появилось выражение отвращения. Доктор будто призывал согласиться с тем, что он не только мерзавец, но еще и каким-то волшебным образом святой. Якобы его душа очистилась от прежних грехов.

Для Армана Гамаша это было неприемлемо. Впрочем, он хранил молчание.

И теперь Жан Ги Бовуар понял, что делает шеф. Он дает Винсенту Жильберу веревку: выбирай одно из двух – либо сбежать из тюрьмы, либо повеситься.

Жильбер, судя по его последним словам, кажется, выбирал петлю.

– Я старался, Арман, – тихо сказал он, моля о прощении, которого Арман не мог ему дать.

– Вы знали миссис Гортон? – спросил Гамаш, не сводя глаз с Жильбера.

Помолчав, Жильбер отрицательно покачал головой:

– Не могу вспомнить. Если бы вы показали мне фотографию…

– Почему обезьянка?

– Pardon?

– Рисунок на письме, – сказал Бовуар. – Что это означает?

– Откуда я могу знать?

– Я думаю, доктор Жильбер, – произнес Гамаш, – вы доказали, что знаете много такого, в чем не хотите признаваться. Мадам Гортон недавно умерла. Семья нашла на чердаке коробки, наполненные среди прочего обезьянками. В виде куколок. Книг. Рисунков. Откуда эта зацикленность на обезьянках?

Жильбер помолчал несколько секунд. Сидел, нахмурившись. Но по мере того как длилось молчание, выражение его лица менялось. Глаза распахнулись, в них засветилось понимание.

– Рядом с помещением для животных была комната, там держали женщину. Над ней проводили опыты по лишению сна. Вероятно, она слышала…

Полицейские посмотрели на первый рисунок Гортон. На испуганное животное с человеческими глазами.

Кричащие обезьянки, вероятно, в ее воспаленном мозгу стали частью кошмаров. Сделались частью ее самой. Лабораторные обезьянки проникли в смятенный разум и остались там.

Рисуя животных, она словно освобождала их. Это был акт сострадания, до какого великий доктор никогда не мог подняться.

– Вы тоже их слышите? – спросил Арман.

Неужели и в мозгу Жильбера соединились животные и люди? И он убедил себя, что те крики, которые он слышит, издают не люди? Просящие о помощи. Ищущие безумными глазами хотя бы одного порядочного человека, который освободил бы их.

– Нет, не обезьянок. – Жильбер помолчал, прежде чем продолжить. – Вы слышали когда-нибудь крик голубой сойки?

И теперь они знали ответ. Винсент Жильбер думал, что найдет успокоение, мир в лесной чаще. Но он добился совсем другого: лишь усилил свои кошмары. На него кричали все дикие животные, сам лес. Каждый день и все долгие ночи.

Но если бы он смог совершить один великолепный поступок, то, возможно, и он, и они были бы теперь свободны.

«Может быть, – подумал Бовуар, – грешный ангел искупит свою вину».

«Может быть, – подумал Гамаш, – эра выдающихся безумцев закончится».

– Когда вчера вечером Эбигейл Робинсон швырнула вам в лицо имя Юэна Камерона, какие мысли у вас появились? – спросил Гамаш.

– Я решил, что она знает.

– И?..

– Я испугался.

– И?..

Жильбер заерзал на сиденье.

– И вы хотите сказать, что я попытался ее убить? Чтобы заткнуть ей рот? А по ошибке убил ее подругу?

– Ответьте, Винсент, – потребовал Гамаш, подаваясь вперед.

– Правду? Да, я увидел шанс искупить свои грехи. Не потому, что она знала о моей работе с Камероном, а потому, что ее положения ложны, как ни посмотри. Останавливать ее убедительными аргументами было слишком поздно. Я упустил шанс. Я должен был предпринять меры, когда Колетт прислала мне работу Эбигейл. Но теперь я мог исправить ситуацию. Я не смог спасти тех мужчин и женщин много лет назад, я не сумел помочь людям во время пандемии. Я не смог осудить работу Робинсон, когда впервые прочел ее, но, возможно, теперь у меня появлялся шанс искупить свою вину. Эбигейл Робинсон необходимо было остановить. Я это знал. Вы это знаете. – Он посмотрел Гамашу в лицо.

Бовуар взглянул на Гамаша. Преступник был у них в кармане. Дело можно закрывать.

– И?.. – повторил Гамаш.

Они должны были услышать признание.

– И ничего. Кто-то меня опередил. Только он перепутал. Убил не ту. – Он снова посмотрел в глаза Гамашу. – Я бы не совершил такой ошибки. Вам нужен не я, Арман.

– Вы участвовали в этом на пару с Колетт Роберж? – спросил Гамаш. – Она знала о ваших планах?

– Она знала одно: я исполнен решимости остановить профессора Робинсон.

– Она привезла профессора Робинсон на вечеринку, чтобы вы могли ее убить, – сделал вывод Бовуар.

– Нет-нет. Надумала приехать на вечеринку сама Эбигейл Робинсон, а не Колетт. Но мы решили, что идея неплоха. Что она даст мне шанс попытаться переубедить Эбигейл. Вынудить ее остановить это безумие. Колетт полагала, да и я тоже, что профессор хочет встретиться со мной, поскольку питает ко мне уважение. Но…

– Значит, Колетт Роберж тоже хотела остановить Эбигейл Робинсон? И она оставалась с профессором Робинсон один на один? – спросил Гамаш.

– Нет. То есть да, но она не знала, как далеко готов пойти я.

– И возможно, вы не знаете, как далеко готова пойти она, – произнес Гамаш.