Многие из книг, как подозревал Арман, были «позаимствованы» в магазине Мирны.

Рут скинула несколько томов с дивана, освободив для Гамаша место.

Откапывая тропинку, он согрелся и теперь снял куртку и сапоги. Потом сел – медленно и с опаской. Сгибая колени, он внимательно контролировал «заход на посадку», пока не почувствовал, как диван проседает под ним. Один раз – всего один! – старший инспектор совершил ошибку, усевшись на этот диван так, как привык у себя дома. Но у этой развалюхи почти отсутствовали пружины, а потому Арман ударился о деревянный пол, получил синяк, да еще почувствовал пружину там, где ее не должно было быть. Он подскочил что есть силы – и больше никогда не повторял этой промашки.

Роза устроилась на одеяле у огня и теперь бормотала во сне. Арману показалось, что она бубнит что-то вроде: «Merde, merde, merde», потом делает вдох и снова: «Merde, merde, merde».

Он прикидывал, сколько времени понадобится маленькому Оноре или даже Идоле…

– Ну так говори, – велела Рут.

– Я подразумевал, что говорить будете вы, а я буду слушать. Вы хорошо знаете Эбигейл Робинсон?

Этот вопрос удивил Рут, а удивить ее было трудно.

– Вижу, ты решил начать с дурацкого вопроса. Вероятно, чтобы установить планку пониже. С чего ты взял, что я ее знаю? Я вчера видела ее в первый раз. И мы с ней даже не разговаривали. Никогда. Ты что, летом стриг мою травку?

– А Дебби Шнайдер? – продолжил он.

– Это та, которую убили… – Рут задумалась.

Она никогда не относилась легко к смерти, а тем более насильственной. Может быть, смерть отрезвляла ее, подумал Гамаш, поскольку саму ее от смерти отделяло одно оскорбление.

В ее слезящихся глазах отразился сполох пламени, и он увидел, как видел и всегда, яркое горение ее мысли.

– Нет, с ней я тоже не разговаривала. Бо́льшую часть вечера я беседовала со Стивеном.

– Вы не видели ничего такого, что, с учетом вчерашних событий, заставляет вас задуматься?

Гамаш знал, что, хотя другим Рут постоянно заявляла о потере памяти, это было всего лишь игрой. Рут Зардо внимательно все подмечала. Она тонко чувствовала людей, их присутствие, их чувства.

Волновало ли ее, что чувствуют другие люди, уже другой вопрос. Но мало что проходило незамеченным мимо нее. И немалая часть того, что она подметила, отражалась потом в поэтических строках.

Да, подумал он, глядя на Рут, погрузившуюся в задумчивость; нужно было обладать особым даром, чтобы писать о личном, в то же время обращаясь к всеобщему опыту. Он знал, что его собственные родители, давно лежащие в земле далеко отсюда, до сих пор сообщают многим людям, кто он такой и что у него за душой.

Он думал, что и у большинства людей это так.

– Я заметила напряженность между этой Робинсон и святым идиотом, – сказала Рут. – О чем они говорили?

– Обменивались оскорблениями.

– Черт. Как же я пропустила. И у них хорошо получалось?

– Она сравнила его с Юэном Камероном.

На лице Рут появилось строгое выражение.

– И как к этому отнесся доктор Жильбер?

– Оставил это без внимания. Сказал, что это вполне предсказуемое обвинение. Любой, кто пытается уесть выпускника медицинского факультета Макгилла, швыряет ему в лицо Камерона. Вы о чем-то вспомнили?

– Нет, ничего такого. Я знала одну местную женщину, на несколько лет старше меня, которая явно у него училась. Ерунда, просто слухи. – Она задумалась на мгновение. – Он, конечно, был чудовищем.

– Да.

Арман сунул руку в карман, извлек оттуда что-то вроде значка активиста предвыборной кампании и положил на питейный столик Рут.

– Что это? – спросила она, глядя на «значок».

– Это продавалось на лекции, которую читала профессор Робинсон. С целью сбора средств на ее кампанию.

До выстрелов и превращения спортивного зала чуть ли не в ад кромешный Гамаш хотел купить эту пуговицу и показать Рут. Но он не мог заставить себя дать хоть самые малые деньги на дело Робинсон.

Он нашел этот «значок» на полу, где тот лежал вместе с другими предметами, оброненными во время давки. Пуговица прошла криминалистическую экспертизу на отпечатки и ДНК. После чего он ее прикарманил.

Он смотрел, как Рут берет пуговицу, рассматривает ее. Потом переводит взгляд на него.

– Мое, – произнесла она.

Он понимал, что она имеет в виду. Не пуговицу, а слова на ней.

«Не будет ли тогда, как прежде, слишком поздно?»

Уютную маленькую гостиную на мгновение заполонили голоса сторонников Робинсон, гневно скандирующих: «Слишком поздно! Слишком поздно!»

Это была неполная строка из стихотворения, в котором по иронии судьбы говорилось о прощении.

– Не понимаю… – Рут взяла пуговицу. – Почему здесь мои слова?

– Профессор Робинсон не спрашивала у вас разрешения воспользоваться ими?

– Нет, конечно не спрашивала. И я бы никогда… – Она умолкла на полуслове.

– Что?

Поэтесса некоторое время смотрела на огонь, прижав к лицу тонкую руку с выступающими синими венами, потом встала и минуту спустя вернулась с ноутбуком, открыла его у себя на коленях.

– О черт!

– Что?

Он подошел к ней, наклонился. Электронное письмо пришло от Д. Шнайдер месяц назад. Она запрашивала разрешение использовать одну эту строку в кампании по сбору денег на университетское исследование по улучшению системы здравоохранения. На бланке стояла кнопка «Ответить отправителю».

– И вы ответили?

– Вероятно.

Рут перешла в папку «Отправленные». И да – быстро отыскала там свой ответ: «Хер вам. Со всей искренностью, Рут Зардо».

– Ответ довольно ясный. – Арман выпрямился. – Но они вашу строку все равно взяли.

Возможно, это объясняло, подумал он, почему и профессор, и мадам Шнайдер весь вечер избегали Рут, несмотря на более позднее заявление Робинсон. Наверное, они почувствовали себя довольно неловко, когда увидели ее там.

– Профессор Робинсон утверждает, что они приехали из Британской Колумбии, чтобы повидаться с вами. Что они специально для этого и отправились на вечеринку.

– Вранье.

– Вы уверены?

– Ты думаешь, я не знаю, что такое вранье?

– Я думаю, вы получаете немало обращений с просьбами и, возможно, в минуту…

– Безумия?..

– …вы согласились.

– Встретиться с теми, кому я уже отказала? Зачем я стала бы это делать?

– Вы могли и не вспомнить, кто они.

Рут откинулась на спинку стула и сердито посмотрела на него:

– Когда это я в последний раз соглашалась встречаться с кем-то? В особенности для того, чтобы поговорить о моей поэзии.

Аргумент был веским.

Рут ненавидела разговоры о своей поэзии, потому что она – поэзия – говорила сама о себе. И еще поэтесса втайне боялась, что не сможет как следует объяснить, что она написала и зачем, и выставит себя косноязычной и нуждающейся в лечении.

Она держала пуговицу двумя пальцами, вытянув руку, словно пуговица воняла.

– И что мне с этим делать?

– Беспокоиться по данному поводу нет нужды, – сказал он, взяв у нее пуговицу. – Можно это дело спустить на тормозах. Я могу переговорить с профессором Робинсон и напомнить ей о вашем электронном письме. Вы можете переслать его мне?

– И скажите ей, чтобы она все деньги, которые заработала на моей поэзии, отправила в Лапорт.

Он улыбнулся:

– Я ее попрошу. Если у меня ничего не получится, обратитесь к своему адвокату.

– У меня нет денег.

– Об этом можете не волноваться. Расходы на адвоката войдут в сумму иска. – Он наклонился и прошептал: – Вы всегда можете продать немного вашей травки.

Она рассмеялась.

– Нынче спрос на сныть невелик. – Потом посерьезнела и сказала: – Merci, Арман.

Они оба знали, что ему за это могут предъявить обвинение в конфликте интересов. Но Гамаш, как в свое время его отец, понимал, что иногда конфликт интересов необходим.