– Определенно было пламя.

Гамаш откинулся на спинку стула и кивнул:

– Merci.

Значит, когда один из подростков в последний раз ходил за пивом или помочиться, перед тем как Жак нашел тело, часы показывали приблизительно без десяти двенадцать. И тела еще не было. А в четверть первого уже подняли тревогу. Между отсутствием тела и его появлением прошло около двадцати пяти минут.

Допросили еще несколько человек, потом в дверях появилась Хания Дауд:

– Я следующая.

Гамаш и Бовуар подозревали, что это не совсем так, но даже их отвага имела свои рамки. Жан Ги показал на диван, и, когда Хания села, Гамаш спросил:

– С вами все в порядке?

– Вы о чем?

– Случившееся потрясло всех, но на вашу долю выпало больше несчастий, чем довелось испытать многим другим. А убийство может разбудить в памяти самые страшные воспоминания. Я просто хочу узнать, как вы себя чувствуете.

Она посмотрела на него так, будто он сказал нечто не столько неуместное, сколько идиотское.

– Конечно, со мной все в порядке. Это ерунда. В Дарфуре такой вечерок считается тихим.

Но он не поверил ее словам.

Когда затрещали первые хлопушки, трое человек вздрогнули. Нырнули в мир, о существовании которого не знали другие. Мир, в котором имелись все основания принять за выстрел хлопок в глушителе автомобиля, падение увесистого тома на пол, треск петарды.

Этот опыт потряс и укрепил их нервы.

– Вещь прочнее всего, когда она сломана, – сказал Арман Хании.

И хотя эти слова как будто не имели отношения к делу, он видел: она поняла. Еще он видел, что шрамы на ее лице гораздо глубже, чем может показаться, и они рассекают не только кожу.

Она улыбнулась.

– Я не настолько сломлена, как вы, должно быть, думаете. – Она внимательно посмотрела на него. – Вы пытаетесь понять, убила ли я эту женщину, приняв ее за профессора Робинсон? Позвольте, я сэкономлю ваше время. Я ее не убивала.

– Но хотели бы убить, – сказал Гамаш. – Вы именно это мне говорили на днях в бистро.

– Вряд ли я одна такая. Миллионы думают то же самое.

– Это верно. Миллионы людей пришли в ужас. Но растет и число тех, кто с ней согласен. Включая людей, занимающих достаточно высокое положение, чтобы реализовать ее предложения. Конечно, если она пожелает с ними встретиться.

– И вы хотите сказать, что я решила воспрепятствовать ее появлению на этих важных встречах, о которых мне ничего не известно?

– Вы могли слышать о ее запланированной встрече с премьером. Это не тайна. Такая встреча могла бы дать старт реализации ее проектов.

– Слишком много всяких «могла бы», старший инспектор. Вы строите карточный домик. Он и одного сезона дождей не выдержит.

– Тогда давайте перейдем к железобетонным фактам. Вы не только дали ясно понять, что мне следовало бы позволить пристрелить ее, но еще и сказали: «Лучше не стоять у меня на пути».

– Знаете, хотя я и считаю вас нравственным трусом, все же до настоящего момента верилось, что вы хотя бы умный человек. Неужели вы и вправду считаете, что если бы я вынашивала планы убить профессора Робинсон, то дала бы вам эту подсказку? И словно этой глупости мне показалось мало, я еще решила сделать это на вечеринке, куда пришло полсотни гостей, да к тому же ошиблась и убила кого-то другого?

– Ошибки случаются, – сказал Гамаш. – Было темно, холодно, а убийца, вероятно, спешил…

– Я не совершаю ошибок, – отрезала она, – когда на карту поставлена человеческая жизнь. Это правда, я без зазрения совести прикончила бы профессора Робинсон, но не стала бы устраивать из этого такой балаган. Как там у вас говорят? Извержение дерьма, бурление говн? Вы тут, кажется, любите всякое merde.

Хания подалась вперед. Гамашу пришлось снова напомнить себе, что она еще очень молода. Двадцать с небольшим. И для нее, в отличие от Стивена, вероятность закончить дни в тюрьме могла быть сильным доводом в пользу того, чтобы не совершать преступления.

Но он подозревал, что она и без того уже в заключении. Эти шрамы были ее решеткой.

– Я не убивала мадам Шш… как там ее. Ни намеренно, ни по ошибке.

– Шнайдер. И простите меня за то, что не верю вам на слово. В полночь вы мне не попались на глаза. И на фейерверке я вас не видел.

– Вы меня не видели, потому что не смотрели на меня.

В словах, произнесенных столь откровенно, была чистая правда.

Никто, включая его самого, не искал героиню Судана – возможно, будущего лауреата Нобелевской премии мира, – никто не пожелал ей bonne année. Никто не пожелал здоровья, счастья, долгих лет.

Никто не захотел обнять ее. И, подозревал Гамаш, у нее тоже не было такого желания.

– Это не означает, что вы там были, – настаивал он.

– И не означает, что я убила не того человека.

– Что вы делали в течение нескольких минут до и после полуночи?

– Я смотрела это дурацкое шоу по телевизору. Потом вышла полюбоваться фейерверком. – Она помолчала. – Я никогда прежде не видела фейерверков своими глазами. Они были… – Хания подыскивала нужное слово, и Гамаш ждал, что услышит что-нибудь оскорбительное. – Очень красивыми. Я почти умилилась. Как они освещали деревню внизу! Я сейчас говорю не о пиротехнике, а о старике и мальчике, которые запускали огни на заднем дворе. – Она казалась уставшей, но при этом спокойной. – Хорошо время от времени получать напоминания о том, что такие вещи существуют.

– Какие вещи?

– Красота. Покой. – Она выдержала его взгляд. – Доброта. Но они хрупкие и могут очень легко исчезнуть, если люди не хотят делать то, что нужно для их защиты.

– Я не думаю, что доброта такая уж хрупкая, – сказал Гамаш.

Сидя в углу, молодой агент переводила взгляд с одного на другого. Она не была уверена, что все понимает: разговор шел по-английски. Неужели они – старший инспектор и подозреваемая – беседуют о доброте?

– Если не хрупкая, то по крайней мере переменчивая, – возразила Хания. – Добро. Зло. Жестокость и доброта. Вина и невиновность. То или иное действие может содержать в себе все это, в зависимости от точки зрения. Впасть в заблуждение так просто, разве нет, старший инспектор?

– Например, поверить, что убить одного человека, чтобы спасти миллионы, – это акт мужества?

– Не думаю, что это заблуждение.

– А если вы убьете не того человека?

– Если я убью? – Она снова улыбнулась. – Еще раз повторюсь, и, пожалуйста, на сей раз слушайте внимательно. Я не убивала эту несчастную женщину. И кто знает, – возможно, ее убили не по ошибке.

– Почему вы так говорите?

– Эта вероятность существует. Может, она знала что-то. Или видела. А может, тут поселился маньяк. Я бы начала проверку со старухи с уткой. Лично я считаю, что утка опаснее старухи. Вы знали, что люди выращивают бойцовских гусей? Очень злые птицы.

Бовуар кивнул: на фермах он несколько раз спасался бегством от гусей и как минимум от одного злобного кролика. И он тоже подозревал, что Роза, вероятно, не в своем уме.

– Разговор с вами был очень полезен. – Гамаш поднялся. – Вы ночуете здесь?

– Да. Эта художница снова приглашала меня к себе, но я видела: она делала это скорее из чувства вины, чем искренне.

– Она хороший человек, – не согласился Гамаш. – Хороший друг. Думаю, приглашение было сделано от души.

– А еще вы думаете, что я сегодня совершила убийство. Простите, что я не принимаю ваше мнение всерьез.

– Это был вопрос, а не мнение, – произнес Гамаш, провожая ее до двери.

Но прежде чем взяться за ручку, Хания остановилась и повернулась к нему:

– Вы мне сказали, почему, по-вашему, у меня могло возникнуть желание убить профессора Робинсон. А теперь позвольте мне пояснить, почему я не стала бы этого делать.

– Слушаю.

– Потому что, каким бы удовлетворительным ни было убийство, я знаю, что со смертью человека не умирают его идеи. Напротив. Если вы хотите, чтобы чья-то идея процветала, то наилучший способ сделать это – предъявить тело мученика. Я не желаю, чтобы идеи Робинсон распространились, но кто-то может считать иначе. Об этом стоит подумать, старший инспектор.