Муравьев кивнул, соглашаясь с генералом. Он этот путь проделал сам и видел его своими глазами.

– К тому же, – продолжил Ланжерон, – движение войск будет слишком близко к персидским границам, а населяют те места туркоманы, к Персии и Хиве склоняющиеся, помощи от них не будет никакой, а вред может статься огромный. Третий вариант – к востоку от Аральского моря. Первая его часть будет легкой, воды там достаточно, фуража тоже. Но потом снова начнутся бесплодные камни, так еще и придется переправляться через несколько рек. И сначала это будет Сир-Дарья шириной в триста саженей, а потом придется идти через дельту Аму-Дарьи, которая – настоящий лабиринт[3]. И наш путь – западный берег Арала. Частью он проходит по приемлемой для лошадей местности, частью снова обезвожен. И еще два года назад я бы выступал резко против любой ограниченной операции, но с чудом техники, – генерал постучал по столу, подразумевая движущийся вагон, – многое поменялось. Сейчас путь проложен уже за озеро Асмантай, и строительство ведется очень споро.

О трудностях, которые возникли при прокладке чугунки, рассказал Янкель. Построенную дорогу он полагал временной, так как никакого должного укрепления почв не проводилось, только в солончаках пришлось делать насыпи. Колеспопроводы подвозились уже в собранном виде: на деревянных шпалах, которые при помощи блока устанавливались прямо из специального вагона. Скорость укладки получалась замечательная, но инженеры кривились: и качество стали было посредственное, и сколь бы интенсивного движения брошенные в неподготовленный грунт «рельсы» не выдержат. Но главной проблемой оставалась вода – ее катастрофически не хватало, поэтому уже строились станции с большими бочками, должные создать нужный запас.

Паровоз без воды бесполезен ровно так же, как и без топлива.

Но сейчас всех интересовала только скорость, с которой войско может подойти к Хиве, не потеряв людей в долгом и суровом переходе. С нашим составом ехали три офицера из Генштаба, тщательно картографирующие местность, вызнавая удобные места для острогов. Вообще к выходу экспедиции количество войск в Оренбурге стало значительно увеличиваться. Россия готовилась обосноваться на юге прочно и нерушимо. Полковник Некрасов последние дни совсем не спал, общаясь больше с кайсаками и киргизами. Результатами он был доволен: туземцы в усилении позиций Империи видели свою выгоду, только армия далекого царя могла противостоять привычной, но от того не менее ненавистной угрозе южных ханств. Об обстановке в самом хивинском оазисе соглядатаи говорили одно: верить его правителю нельзя, но крестьяне, живущие на положении рабов, сопротивления оказывать не будут точно. Умирать за своих хозяев они явно не желают, а мечтают лишь о бедной, но тихой жизни, без грабежей и жестокости.

За окнами пейзаж представал все более унылый, весенние травы постепенно уступали место каменистой пустыне. Редкие водоемы радовали глаз, но Муравьев огорчил тем, что они полны соли, и для питья непригодны.

А, значит, и для паровозов. Для них вода нужна мягкая, иначе котел зарастает и теряет свою мощь. Колесопровод за зиму и весну успели протянуть еще на двести верст южнее, а сейчас каторжники под присмотром инженеров спешно его укрепляли. После каждого поезда пути стремились расползтись. Дальше же начинались места совсем неприветливые, которые сейчас придется преодолеть традиционным способом – переходом, к которым русская армия привычна, вот только в таких суровых условиях ей приходится бывать редко. Зимние морозы – они привычные, но впереди лежит жестокая возвышенность Устюрт, где нет воды, почти нет растительности. Муравьев до сих пор с содроганием вспоминает свой путь через него.

Экспедиция к переходу подготовилась основательно: были закуплены целые стада верблюдов, огромные бочки заливались под горловину, хотя интенданты постоянно пересчитывали количество солдат и лошадей, стремясь обезопасить их от неминуемой гибели, ведь жажда не щадит никого. Нанятые кайсаки уверяли, что знают колодцы на пути, вот только воды в них мало, она солоноватая, и животным ее давать не следует. Да и людям нежелательно злоупотреблять ею.

В конечной точке, до которой мог доехать паровоз, к выходу все было готово. Наш поезд пришел последним, и больше маленькое войско не сдерживало ничего, наоборот – любое промедление грозило большими неприятностями. Солдаты заканчивали починку обмундирования и водили носами: большие котлы на колесах, в которых уже булькала каша, распространяли резкий запах. Я вздохнула. Никакие кулинарные изыски в ближайшее время испробовать мне не удастся, генерал Ланжерон категорически отказался забивать обоз особыми припасами для высокопоставленных господ. В пути каждый лишний фунт будет тянуть к земле. По той же причине не приходилось думать и об уютной карете, поэтому настало время знакомиться со своим новым другом.

– Это нар, – сказал старый кайсак, подводя ко мне корабль пустыни.

Флегматично жующий что-то верблюд скосил глаз, оценивая новую хозяйку. До сего дня живьем я этих животных не видела, но на картинках у них было по два горба, а Нар мог похвастать только одним, но длинным – во всю спину.

– Здравствуй, Нар! Красивое у тебя имя.

– Это не имя, бикеш[4], – поправил меня старик. – Нар – это сын бактриана и дромедара. Его отец был с двумя горбами, а мать – туркменская с одним. Дети получаются вот такими – сильными и неутомимыми.

– Вы хорошо говорите по-русски, уважаемый.

– Старый Алмат много лет ходил с караванами на север и долго жил в Оренбурге на берегу Жаика[5], – поклонился кайсак. – А нара зовут Жан.

Я не выдержала и рассмеялась. Ничего французского в облике верблюда не было кроме надменного выражения на его харе. Тем больше захотелось узнать, почему этому животному, покрытому клоками шерсти, дали такое имя.

– Жан – по-вашему душа, – пояснил Алмат, не поняв моего веселья.

Однако кличка «Француз» к этому верблюду среди офицеров приклеилась намертво, особенно хохотал генерал Ланжерон, сразу же прибежавший знакомиться с земляком и даже нашедший в его чертах сходство с самим собой.

Само путешествие с самого начала выдалось тяжелым. Я заранее отказалась от юбок и платьев, обрядившись в гусарские рейтузы и пошитый под мундир жакет – все белоснежное. Впрочем, уже к середине первого дня похода мой наряд приобрел раскраску, с которой можно было бы замаскироваться в этой степи. Пыль оставляла на ткани серо-коричневые разводы. Дорога постепенно шла вверх, под ногами и копытами стало попадаться все больше глины, разбиваемой в сухую грязь. Солдаты шли сносно, но офицеры все больше беспокоились, трезво оценивая сугубую невозможность следовать задуманному графику. Казаки переживали за лошадей, и только погонщики верблюдов невозмутимо взирали на творящуюся суету.

Кайсаки вертелись больше вокруг полковника Некрасова, постоянно отправлялись в разные стороны не то с дозорами, не то с иными поручениями. Если в первый день Ланжерон пытался организовать свою разведку, то уже на следующий сдался, отдав все на откуп «интенданту»: русские лошадки оказались не в восторге от Устюрта и с обидой смотрели на хозяев, уведших их из теплых конюшен. А вот низкорослые скакуны обитателей степей, казалось, неудобств и не замечают.

Езда на верблюде оказалась той еще маетой. Его нога вздымается над землей, на мгновение замирает и обрушивается вниз. словно вернулась в детство и катаюсь на качелях, только нельзя сказать няньке: «Хватит!» и бежать вкусно обедать. Поэтому приходится терпеть эту качку целый день, сосредотачиваясь на ощущениях пониже живота. Но представлять, закрыв глаза, мерные движения члена в собственном лоне быстро надоело, тем более что, если не цепляться взглядом за горизонт, начинало тошнить.

С обедом тоже оказалось все не отлично. Питательно – так можно было бы назвать эту кашу.

Настроение портилось, так еще к моей палатке притащился отец Михаил, соизволивший, наконец, лично познакомиться и пообщаться с заблудшей душой.