Эта улица, совсем рядом со стадионом, была составлена из деревьев, сращенных в женскую фигуру длиной в сотни футов. Фигура держала за руки пару похожих скульптур по обе стороны от нее. Рабочие перепиливали ей запястья.

Чейсон нахмурился при виде уничтожения. Куда ни погляди, он видел женщин и мужчин, разрушающих работу столетий. Кое-кто работал и плакал; напоминающие жемчужины летучие слезы сливались с опилками и вырванными листьями в редкий туман, который медленно заполонял город. И все это они делали по приказу Чейсона.

Он представлял себе, какие эмоции должны бы вызывать у него все эти руины, но — ничего не чувствовал. Отчасти, конечно, было виновато переутомление; но, пока Чейсон был занят по горло, он обнаружил, что дела отвлекают его на весь день. До того его осаждали воспоминания — воспоминания о знаменательных моментах из его жизни. Даже в самые мрачные дни в фалконской тюрьме он мог цепляться за слабую надежду, что он — если стены волшебным образом исчезнут и какая-то чудесная сила перенесет его в родные края — вернется домой и заживет по-прежнему. Пусть его задерживают обстоятельства, пусть они, возможно, полностью оторвали его от настоящей жизни, но эта настоящая жизнь все еще ожидает там, хотя бы и напрасно, его возвращения.

Теперь, разрабатывая планы и раздавая приказы тем самым чужеземцам, которые посадили его в темницу, он осознавал, что в каком-то смысле прощается с той самой жизнью. Если ему суждено возвратиться, расклад будет уже не тот. Кестрел считал его предателем, и, значит, большинство его соотечественников — а может быть, даже все, — тоже. Однажды он отважился на риск потерять страну, но в тот момент рядом была Венера. Что бы ни случилось, при нем еще осталась бы жена.

А если она поверила, что он погиб? Если она узнала, что теперь его имя навеки очернено? Она была слишком прагматична, а Чейсон слишком реалистично смотрел на вещи, чтобы поверить, что она долго пробудет во вдовах-одиночках.

Может статься, он был обречен с самого начала. В тот вечер — более десяти лет назад, когда он прилетел, чтобы приступить к самой первой своей дипломатической миссии, — Чейсону пришлось стоять над тазиком с золотым ободком и оттирать с лица и рук маленькие капельки крови. Его товарищ по вояжу занимался по соседству с ним тем же самым, над другим тазиком. Стены вокруг слабо подрагивали оттого, что кто-то постоянно прибывал во дворец нации Хейла или покидал его.

— Не могу отмыть от волос чертов запах порохового дыма, — бросил Антонин Кестрел. Это и для него была первая миссия по заданию Кормчего. Двое мужчин (как молоды они были!) сокрушенно переглянулись, продолжая отмываться.

Естественно, никаких зацепок относительно того, кто бы это мог пару часов назад попытаться их убить, не было. Они с Кестрелом в переулке попали в засаду, устроенную отряженным с ними проводником, и только хорошее владение саблями и вмешательство случившейся рядом незнакомки их спасли. (В тот миг он понятия не имел, что случившаяся рядом незнакомка — его будущая жена, Венера.) Местные власти изобразили негодование и, как ему сказали, спалили район, где произошло нападение, чтобы полностью обелиться. Чейсон представлял себе, как некто планирует все это посреди роскошной дворцовой гостиной, представляя параноидальному королю Хейла в качестве приятного бонуса снос мешающего квартала.

Они продолжили умываться, оба надолго замолчав. Потом Чейсон сказал то, что было у обоих на уме:

— Думаешь, мы сюда присланы, чтобы нас убрали?

— Кто убрал, король Хейла? — спросил Кестрел, хмуро поглядывая на лимонно-желтые обои. — Или наш собственный Кормчий?

— Самому сказать страшно, — сказал Чейсон с гримасой, — но это мог быть любой — или оба вместе.

Малиновый парадный мундир Чейсона Фаннинга ничем не выдавал того, что он происходил из семьи, которая, по сути, имела право на престол Слипстрима. Впрочем, это мало что значило; странствующую нацию, которую он звал своим домом, сплачивали вместе скорее внешние угрозы, чем внутреннее согласие. Чейсон представлял адмиралтейство — был их юной яркой надеждой, — а влиятельное положение адмиралтейства было главной головной болью Кормчего. Кестрела же послали от госслужбы. Мог ли Кормчий смотреть на них обоих как на угрозу в будущем? Он утверждал, что отправка в Хейл одного Чейсона на пару с единственным товарищем будет воспринята королем как жест доверия; заодно, правда, она упростила их убийство по приезду сюда.

Кестрел оставил в покое свои волосы.

— Проблема, старина, в том, что нам придется отыгрывать свои роли, несмотря ни на что. Даже если это значит, что мы сунем головы в новые ловушки.

Чейсон стоически покивал. Его «роль» на сей раз состояла в том, чтобы сообщить параноику-королю мелкой нации на задворках Меридиана, что Слипстрим не намерен менять траектории движения двух городов с населением в полмиллиона человек, которые шли курсом на столкновение с Хейлом. В то время как воздух внутри Вирги перемещался быстро, массивные объекты — такие, как астероиды, озера и города, — как правило, двигались по величественно-медленным орбитам, кружа вокруг Кандеса, поднимаясь и опускаясь в фонтанах воздуха, которые выбрасывало великое солнце солнц. В отличие от большинства наций Слипстрим в буквальном смысле связал свою судьбу с горой из камня, которая с завидным упорством прокладывала свой собственный курс по миру, равнодушная к политике или экономике. Слипстрим вот-вот должен был пройтись как метлой мимо Хейла. Возмущение от его прохода могло быть минимальным, а могло — гигантским. Вот в чем состояло сообщение, которое Чейсон должен был донести до раздражительного старого убийцы, который нервно сидел на троне Хейла.

Задним числом становилось почти очевидно, что наиболее удобным исходом как для Слипстрима, так и для Хейла была бы кончина посланца. Так же, как в ретроспективе становилось очевидно, что Кормчий Слипстрима знал о предстоящей атаке Фалкона и по какой-то причине готов был ее позволить; возможно, она задумывалась как совместная операция Фалкона и Слипстрима — чтобы дать острастку Гретелю — без реальных завоеваний и с образованием в результате более сильного союза. Возможно, никто Чейсона в этот раз не подставлял, но он все равно сам себя выставил удобным козлом отпущения.

Он-то всегда думал, что он реалист. До Чейсона начинало доходить, что на самом деле он витал в облаках.

Далекие солнца снова отключались, небо окрашивалось в розовато-лиловые и янтарные тона, когда беспокойный адмирал Антеи наконец добрел до цирковых спален. Антея выбила им один номер на двоих, испепеляющим взглядом заставив осечься самозваного местного консьержа, который вздумал возражать, и уже была здесь. Ей даже удалось поспать пару часов, но страх, что он застанет ее спящей, все время ее будил. Вдобавок в голову лезли мысли насчет того, что он сказал после их нелепого поступления в Корбусову лигу защиты. Чейсон говорил как герой из сборников сказок, которые она когда-то читала Телен (и зачитывалась сама). Она отнюдь не верила, чтобы такие герои существовали в реальной жизни, но ведь можно же иногда погрустить и помечтать. И вот он, благородный адмирал, жертвующий собой, чтобы спасти город. Это было и романтично, и абсурдно, и крайне все запутывало.

Лиге защиты Корбуса исполнилось всего несколько часов от роду, так что вряд ли у Чейсона была возможность получить известие, где ему ночевать. Поэтому Антея была удивлена и одновременно испытала облегчение, когда он спустился по узкой лесенке маленькой центрифуги и остановился в центре гостиной. Выглядел он замотанным.

— Итак, — жизнерадостно сказала она, — как прошел ваш день?

Она переоделась в черный шелковый халат с вышитыми по нему длинношеими птицами. Он растер ладонью лоб, не обращая, похоже, внимания ни на ее иронию, ни на наряд.

— Это будет катастрофа. Я пытался уговорить их сделать хорошую мину — построить убедительную на вид защиту, а потом торговаться за условия сдачи получше. Они хотят драться. Я не понимаю, почему они настаивают на этом, таким образом они просто больше потеряют.