Во дворце разыгрывались поистине удивительные сцены. К Филиппу теперь часто являлись его мучители, римские уполномоченные. При виде них он менялся в лице и делал огромные усилия, чтобы сдержать клокотавшую в груди ярость. И вдруг открывалась дверь, и вбегал счастливый, оживленный Деметрий. С сияющим лицом протягивал он римлянам обе руки и потом буквально переселялся к ним, так что до отъезда гостей царь его больше не видел (Liv. XXXIX, 53). В такие дни Филипп бывал вне себя. Он ломал голову над тем, как вырвать римлян из сердца сына. Но сейчас, когда пришла беда, царь решил, что спасти его может один Деметрий. Филипп призвал к себе сына и велел ехать к своим римлянам, попытаться оправдать его в их глазах и отвратить от Македонии неминуемую войну. Деметрий ушам не верил от счастья. Неужели отец, который прежде и слышать не хотел о Риме, сам отправляет его туда? Неужели сбылась его мечта?
У него прямо крылья выросли. На радостях он даже не обратил внимания на то, что отец, как водится, окружил его шпионами, что с ним едут Апеллес и Филокл, лучшие советчики отца, которые будут доносить о каждом его шаге. До того ли ему было? Ведь он ехал в Рим! Очутившись в своем любимом Риме, он забыл обо всем на свете, полетел с визитами к друзьям и знакомым и, конечно, в первую очередь к Титу. Наконец настал день, когда надо было идти в сенат. Деметрий чувствовал приятное волнение. Римляне приняли его очень ласково. Консул ввел его в Курию. После этого одно за другим стали входить греческие посольства с жалобами на Филиппа. Боже! Им не было числа. Пришли иллирийцы, пришли фессалийцы, пришли нерребы, пришли афаманы, пришли эпироты. Приходили послы от целых народов и от каждой общины этих народов. Они шли и шли нескончаемым потоком. Одни говорили, что Филипп угнал у них скот, другие говорили, что Филипп угнал людей, третьи, что Филипп отнял их землю, четвертые, что Филипп неправедно судил…
У несчастного Деметрия голова пошла кругом. Он не мог не только ответить на обвинения, но даже запомнить их. С тоской обводил он глазами сенат. Правда, римляне ему ободряюще улыбались, но он вконец потерялся и лепетал какой-то вздор. Наконец, сенаторы устали слушать лепет Деметрия. Они понимали, что ничего путного все равно не услышат. Им было куда интереснее узнать, что ответил бы его отец. Консул очень ласково спросил царевича, нет ли у него какой-нибудь памятной записки от отца. Деметрий радостно закивал и протянул консулу маленькое письмецо, о котором совсем забыл. Консул тогда предложил ему в ответ на каждое обвинение читать отрывок из письма.
Бедный Деметрий! Ничего хуже нельзя было придумать. Все письмо состояло из самых резких и язвительных упреков римлянам. Каждый абзац начинался с очередного ругательства. Деметрий сгорал от стыда. Но эта тягостная сцена получила совершенно неожиданный финал. Сенаторы объявили, что совершенно верят Деметрию. Если он ручается за отца, ручается, что он выполнит все требования и загладит все несправедливости, с них довольно его слова. Только пусть Филипп помнит — простили его ради сына[25] (Polyb. XXII, 18, 10; XXIII, 2) (184 г.).
Кто виноват был в происшедшем конфузе? Думаю, они оба, и отец, и сын. Филипп должен был дать Деметрию самые четкие и подробные указания, как держать себя и что отвечать каждому обвинителю. А он не пожелал ввести его в курс дела. А Деметрий так закружился в Риме, что даже не удосужился заглянуть в памятную записку отца, даже вовсе забыл о ней. Наверно, он, как и многие гости с Балкан, рассчитывал, что за него все сделает Тит. Но Тит был признанным заступником Эллады, значит, никак не мог выступить защитником Македонии против обвинений эллинов.
Но, слава богу, все кончилось отлично. Деметрий был на седьмом небе и постарался, насколько возможно, продлить приятный визит. На родине его встретили чуть ли не с цветами, называли спасителем, ибо македонцы «ждали с минуты на минуту, что козни Филиппа втянут их в войну с римлянами» (Polyb. XXIII, 7, 1–4). Деметрий продолжал витать в облаках, но во дворце его быстро сбросили с небес на землю. Отец и брат встретили его зловещим молчанием. Это было уже обидно. А он-то всю дорогу мечтал, как они будут благодарить его и восхищаться тем, как хорошо он исполнил отцовское поручение. Филипп был в бешенстве — его простили, видите ли, только ради этого мальчишки Деметрия! (Polyb. XXIII, 7). Но хуже всего дело обстояло с Персеем.
Старший сын Филиппа не блистал ни особыми талантами, ни образованием. Кроме того, он был незаконный сын. Его мать была какая-то весьма легкого поведения девица, так что злые языки говорили, что многие могли претендовать на честь называться его отцом. Как шекспировский Эдмунд, Персей негодовал на судьбу и, конечно, не испытывал никакой нежности к своему брату. Ему вечно чудилось, что за его спиной шепчутся, хихикают, говорят, что он вовсе не похож на царского сына, что это ублюдок, рожденный шлюхой (Liv. XXXIX, 53у 3; XL, 9, 2){22}. Думаю, он вздохнул с облегчением, когда брата увезли заложником в Рим. Но вот он явился снова, притом такой яркий, такой талантливый, окруженный восторженным вниманием придворных. Вот тогда-то Персей его возненавидел, но возненавидел тихо. Но теперь, когда брат приехал в блестящем ореоле спасителя отечества, когда он увидал, как вокруг него толпится народ, и услыхал, как любят его римляне, он испугался. «Персей, который не только не пользовался той любовью римлян, как его брат, но был много ниже его во всех отношениях — и способностями и образованием, был страшно раздражен». Но самое главное — он боялся, что, невзирая на его первородство, его могут отстранить от власти (Polyb. XXIII, 7, 5). И что римляне могут передать трон своему любимцу.
Были ли хоть какие-нибудь основания для этих страхов? Ливий передает, будто подобные разговоры действительно велись в народе и македонцы хотели, чтобы царем стал приятный им Деметрий, который к тому же так дружен с римлянами (Liv. XXXIX, 53, 3–4). Но если даже и правда были такие разговоры, они не имели никакого значения. Македония, слава богу, не демократия и мнение народа никто не собирался спрашивать. Важнее как будто другой факт. Полибий передает, что такая идея пришла Титу и он даже поведал о ней своему питомцу. Тит обожал интриги. Поэтому очень возможно, что в его изобретательной голове действительно родилась эта светлая мысль. Возможно также, что он кружил голову своему питомцу радужными надеждами. Но когда молодой царевич вернулся во дворец, надежды эти обуглились и стали пеплом, как яркие бабочки с блестящими крыльями, которые подлетают слишком близко к огню.
Римляне не могли столь грубо вмешиваться во внутренние дела Македонии и не могли заставить царя мимо обычая передать престол младшему сыну (Liv. XL, 9). Ни при жизни Филиппа, ни сразу после его смерти они не сделали ни единой попытки отстранить неприятного им Персея, хотя, как увидим, у них несколько раз был для этого превосходный повод. И Деметрий не сделал ни единой попытки в этом направлении. Но Персей был трус всегда, всю жизнь. Это-то впоследствии его и погубило. Он испугался и решил, что у него один выход — убить брата. Но он вовсе не собирался прибегать к кинжалу или яду. В его руках было гораздо более безопасное и надежное оружье — донос. Этот способ удивительно согласовывался с его характером и темпераментом. Одним талантом он обладал несомненно. Это был настоящий виртуоз по части придворных интриг. Персей теперь непрерывно плел тончайшую паутину и постепенно опутал ею брата с ног до головы. Он подкупал ближайших к нему людей, он окружал его шпионами, он переманивал на свою сторону все новых и новых влиятельных вельмож. Театральной сценой для него не раз служил пиршественный зал.
У македонцев вообще в крови была страсть к вину. Рассказывают, что даже днем можно встретить пьяного македонца, с недоверием говорит Полибий (VIII, 11, 4). Пиры же македонских царей давно стали притчей во языцах. Их сравнивали с пиршеством чудовищных кентавров. Эти пиры длились много часов и превращались в какую-то дикую оргию. Иногда разгоряченные сотрапезники устраивали настоящие побоища и между столами проносились кубки и чаши (VIII, 11, 13; V, 15, 2–4). Отец Александра Македонского, знаменитый Филипп, был нрава веселого. Однажды он справлял очередную свадьбу при жизни жены Олимпиады, матери Александра. Дядя невесты напился до того, что поднял тост за то, чтобы у царя наконец-то родился законный наследник. Взбешенный Александр схватил тяжелую чашу и запустил ею в оратора. Филипп в гневе вскочил, обнажил меч и кинулся на сына. Но неожиданно упал наземь и более не двигался (Plut. Alex., 9). Сам Александр на таком же пире убил лучшего друга. Однажды среди сотрапезников оказались греки. Александр поймал их полный ужаса и недоумения взгляд и с усмешкой сказал:
