Чувства и весь настрой его мыслей постепенно менялся. Рим не казался ему уже мрачной и унылой тюрьмой. И не то чтобы он склонился перед судьбой и смирился с неизбежным. Нет. Случилось другое. Неожиданно для себя самого он влюбился в Рим, влюбился страстно и безоглядно. Современного читателя это должно изумить. Что мог найти просвещенный эллин в этом варварском городе? А между тем Полибий не первый и далеко не единственный гость из эллинистических стран, кто подпал под власть этих странных чар.

Первым заложником в Риме с Балкан был Деметрий, сын Филиппа Македонского. Читатель уже знает его горячую любовь к Риму и его печальную судьбу. Незадолго до Полибия в Риме жил другой заложник, сирийский царевич Антиох Эпифан, герой библейской книги Маккавеев. Человек это был в высшей степени странный. Одни называли его гением, другие — безумцем. Безусловно, он был очень одарен и, безусловно, не совсем в своем уме. Прожил он в Риме около 15 лет. Потом он сделался царем и бывал то другом, то врагом Рима. Но каков бы он ни был в политике, воспоминания о жизни в этом городе всегда вызывали у него тоску. Порой он одевал своих приближенных в римское платье, сам же частенько тайком от придворных ускользал из дворца и появлялся на площади в римской тоге. Царь с наслаждением обходил своих подданных и, словно это были свободные люди, пожимал руки одним, обнимал других, убеждая подавать голоса за него. Когда его «выбирали» эдилом или народным трибуном — на большее он не претендовал — царь важно садился в курульное кресло и с детским восторгом разыгрывал из себя римского магистрата (XXXI, 3, 2; XXVI, 1, 3–7).

Но не одни коронованные особы были пленены Римом. На глазах у Полибия в город приехал молодой родосец Панетий. Это был замечательно образованный и замечательно талантливый человек. Приехал он за каким-то делом, скорее всего, вместе с посольством как блестящий оратор. В Риме он познакомился со Сципионом. Они подружились, и вскоре Панетий поселился в доме римлянина. Здесь он создал новую философскую систему, вторую Стою. Панетий был уже знаменит на весь мир. Афины приглашали его к себе и предлагали гражданство. В греческих городах люди с жадностью расспрашивали римлян о новом учении, но философ отклонял все предложения и не покидал Рима. Он был со страстью увлечен Римом, в Риме у него было множество друзей, он расспрашивал о древней римской истории и древней римской литературе. С помощью своих новых друзей философ разбирал древние вирши Аппия Клавдия, написанные при бородатых консулах, когда муза не сошла еще к сынам Ромула, по выражению поэта Порция, и Панетий глубоко восхищался этими стихами (Cic. Tusc. IV, 4). Со Сципионом он уже не разлучался. Даже в походах его сопровождал. В своих философских трактатах, написанных по-гречески и для греков, он часто рассказывал о Сципионе и пытался описать своим друзьям-эллинам этого необыкновенного человека. Он постоянно цитировал его слова, с гордостью называя своим другом. Лишь после его смерти Панетий решился, наконец, покинуть Рим и уехал в Афины (Cic. Tusc. V, 107; De or. I, 17, 75; De off. I, 90; II, 76; Symmach. Epist. in Gratianum Aug. 7; Vell. I, 13)^{47}.

Но что же нравилось всем этим людям в Риме? Полибий единственный из всех объяснил нам это. Ему нравились сами римляне. Пусть город их и был плох и неказист, населяющие его люди завоевали его сердце. Чувства, которые испытывал к ним Полибий, были какие-то особенные. То было не спокойное уважение и даже не восхищение, а именно пылкая, страстная влюбленность. И любовь эту он пронес через всю жизнь. Сочинение свое он заканчивает удивительной молитвой. Он просит не об успехе своей книги, не о милостях Фортуны, нет. Он молит о другом — чтобы чувства его к римлянам всегда оставались неизменными. И этому не следует изумляться. Трудно менять богов, говорит Достоевский. И при такой любви собственная измена бывает нам порой тяжелей, чем измена любимого.

Полибий часто, очень часто говорит о свойствах римской души, которые его покорили. О мужестве римлян, об их удивительной твердости в несчастье, о верности слову и чувстве чести и, главное, об их беззаветной любви к родине. Но была у них еще одна черта. И быть может, она-то и стала Полибию дороже всего. «Как люди, одаренные благородной душой и возвышенными чувствами, римляне жалеют всех несчастных и спешат помочь всякому, кто прибегнет к ним за покровительством», — пишет он (XXIV, 12, 11). Это он узнал на собственном опыте, когда попал в Рим жалким пленником.

Это вовсе не значит, что Полибий теперь восторженно приветствовал каждое решение сената, угодничал перед власть имущими и забыл о своей несчастной родине. Иными словами, из Полибия превратился в Калликрата. Если бы это было так, он, несомненно, нашел бы влиятельных покровителей среди некоторых сенаторов. Зато он не только заслужил бы презрение и ненависть эллинов — и современников, и потомков, но навек утратил уважение всех тех римлян, мнением которых дорожил.

Была еще одна причина, почему Полибий благословлял теперь судьбу, которая привела его в Рим. Он видел, что сюда сходятся нити всех событий мира. Между тем здесь он понял свое истинное призвание. Мелкий политик мелкого союза в Риме умер навеки. Родился один из величайших историков человечества.

До сих пор мы смотрели на героев Полибия. Настало время взглянуть на него самого.

Полибий говорит, что существует два сорта историков. Первые поступают обычно так: они поселяются в городе с хорошей библиотекой, после чего им «остается только присесть и отыскивать, что нужно» (XII, 27, 4–6). Таким был знаменитый Тимей. Он 50 лет безвыездно жил в Афинах и, как будто нарочно, по выражению Полибия, не выезжал никуда из города, даже не удосужился осмотреть места тех битв, которые описывал, хотя порой они происходили тут же в Аттике (XII, 28, 6; 25h, 1). Это кабинетные ученые. Их Полибий сравнивает с врачами, которые начитались ученых книг, но ни разу даже в глаза не видели больных, тем не менее имеют наглость браться за их лечение (XII, 25, 2–7). Или еще ядовитее: они похожи на художников, которые все свои картины срисовывают с набитых чучел (XII, 25, 23).

И Полибий вспоминает один эпизод из сочинения Тимея. Этот ученый педант, книжный червь и сухарь, вызывавший в Полибии величайшее презрение, спрашивает между прочим, для чего требуется больше таланта и трудов: для составления истории или хвалебной речи? Разумеется, Тимей защищает свою собственную науку и говорит, что сравнивать историю и хвалебную речь все равно, что равнять настоящее здание с театральной декорацией. И тут Тимей распространяется, каких огромных трудов потребовал у него один сбор материалов о нравах лигуров, кельтов и иберов. Ничего подобного не испытывает составитель хвалебных речей. «Однако здесь можно было бы с превеликим удовольствием спросить историка, — иронически замечает Полибий, — что, по его мнению, дороже и хлопотливее: или сидя в городе… изучать… нравы лигуров и кельтов, или посетить очень многие народы и наблюдать их на месте? Трудней ли собирать сведения о решительных сражениях и осадах… а также о морских битвах от участников или же самому в действительности испытать ужасы войны и сопутствующие ей беды?» И Полибий заключает, что разница между настоящим зданием и декорацией, между историей и хвалебной речью не так велика, как между историей, опирающейся на собственный опыт и написанной с чужих слов (XII, 28а, 1–7).