То рассказывая вставные новеллы, то вдруг останавливаясь на какой-нибудь, казалось бы, ничего не значащей подробности, то нанизывая на нить своего повествования блестящие бусины воспоминаний, он постепенно лепит портрет всей своей эпохи, как лепит он портреты отдельных людей. Он показывает все стороны мира, в котором жил. Его книга словно дверь в прошлое. Раскрыв ее, ты будто бредешь вслед за автором, как за гидом, по улицам древних городов, а Полибий то и дело останавливается и показывает тебе то театр, полный пестрой толпой, то спортивный стадион, звенящий от криков болельщиков. Он знакомит тебя с прохожими — то это наглый щеголевато одетый этолийский наемник, то долгобородый философ, то царь в диадеме и порфире, то заехавший на Восток гордый и властный римский уполномоченный.

Когда Полибий много лет назад только-только приехал в Рим и начинал свою книгу, мог ли он думать, что два основных узла его истории будут развязаны при его жизни? Причем развязаны с драматической стремительностью, развязаны одновременно? И случится это не только на его глазах, а он станет одним из главных героев этих роковых событий? Произошли волнения неожиданные, которые он сравнивает со страшными явлениями разгневанных стихий; они стремительно налетели, изменили все планы Рима и картину мира.

И первый узел был Карфаген…

На тропе, по которой движется человечество, встречаются обрывы, резкие повороты и развилки. Эти-то поворотные точки и определяют дальнейшую историю на много веков вперед. Таким поворотным моментом были греко-персидские войны — великое столкновение Востока и Запада, когда гигантская Персидская деспотия едва не задавила юную Элладу, где рождался совершенно новый, невиданный строй, совершенно новая блистательная культура и совершенно новый взгляд на человека. Такой поворотной точкой был тот момент, когда Константин решил принять новую веру — христианство. Такой поворотной точкой было время Пунических войн, т. е. страшной, не на жизнь, а на смерть борьбы между Римом и Карфагеном, продолжавшейся более ста лет. Борьба эта, по выражению современников, должна была решить: Рим или Карфаген будет диктовать законы вселенной. Между тем взгляды римлян и карфагенян на законы, государство, человеческую жизнь, божество, на добро и зло были не просто разными, а зачастую прямо противоположными. Вот почему победа той или другой стороны должна была определить судьбы европейского человечества на много столетий вперед.

Великий Карфаген, город на северо-западном берегу Африки, был основан в конце IX в. финикийцами, западносемитским народом. К III в. Карфаген был мощной и грозной державой. Он владел всей Ливией — по словам Страбона, пунийцы подчинили себе 300 городов (XVII, 7, 15), — Сардинией, почти всей Сицилией, а Гамилькар Барка, герой Пунической войны, завоевал золотую Испанию. Карфаген был исполинским по тем временам городом. Он насчитывал 700 тысяч жителей (Ibid.). Для сравнения скажу, что в Риме накануне войны с Ганнибалом жили около 270 тысяч человек. Богатства Карфагена были поистине сказочными, знатные люди жили среди невиданной роскоши, словно восточные цари. Главными источниками этого богатства была, во-первых, торговля, в основном транзитная. На своих быстрых кораблях карфагеняне развозили в далекие земли греческие, египетские и этрусские товары. Во-вторых, они занимались пиратством и работорговлей, за что имели недобрую славу в древности. Третьим источником дохода была огромная дань, которой Карфаген обложил подвластные народы. По свидетельству Полибия, ливийцы отдавали им половину своего урожая.

Пунийцы, по словам Аристотеля, принадлежали к тем немногим варварам, у которых не было царской власти. Карфаген был республикой, но республикой купеческой, наподобие Венеции. Там была плутократия, т. е. власть богатства. Всем правил совет, состоявший из богатейших людей. Во времена Полибия места в совете продавались. «У карфагенян для получения должности открыто дают взятки, у римлян это самое наказуется смертью» (VI, 56, 2–3). Кроме того, было народное собрание. В чем заключались его полномочия, из дошедших до нас источников не совсем ясно. Но известно, что к III в. оно приобрело большую власть. Собрания проходили бурно, часто они кончались тем, что неугодного политика разрывали на куски. Совет также раздираем был взаимными распрями — знатные семьи ненавидели друг друга, и ненависть эта передавалась по наследству. Внутренняя жизнь Карфагена полна была раздоров, говорит историк Юстин (XVIII, 6, 10).

Очень интересной и необычной была армия в Карфагене. Граждане не сражались в войске, как в Греции и Риме. Солдаты покупались. В Карфагене сражались одни только наемники. Жизнь на Востоке ценилась дешево; и вот в короткий срок, затратив буквально гроши, пунийцы снаряжали огромные армии из негров, ливийцев, балеров, галлов. Часто бывало, что противник их буквально истекал кровью. А карфагеняне не несли никаких потерь. Они считали, что в этом великая сила их государства. Но в этом же была и его великая слабость, говорит Полибий. Римляне все свои надежды всегда возлагают на самих себя, карфагеняне же на наемников. Но защищая свою родину, честь и семью, не охладеют к борьбе, наемники же будут сражаться, только пока это выгодно (VI, 52, 2–7). Военные кампании карфагенян порой напоминали торговые операции: они воевали, пока члены совета не находили, что средств на войну затрачено чересчур много. Тогда они временно прекращали военные действия.

Идолом Карфагена были деньги. Они открыто, не чинясь, поклонялись им. «Для карфагенян нет постыдной прибыли», — пишет Полибий (VI, 56, 2). Корыстолюбие он считал главной чертой характера пунийцев (например, IX, 11).

Внутренняя жизнь этого великого города окутана непроницаемой тьмой. Пунийцы не занимались науками и искусствами, греков же, которые описали жизнь всего Средиземноморья, они не любили и старались не допускать в свой город. Но нам, к счастью, известна одна, пожалуй, самая яркая часть их культуры — их религия. Она поразила соседние народы, и они оставили подробные ее описания. Боги финикийцев отличались большой свирепостью и ненасытностью, они требовали человеческих жертв. Ежегодно в жертву богу Мелькарту сжигали человека; в жертву приносили самых красивых из пленных (Plin. N. Н. XXXVI, 39; Diod. XX, 65, 1; Sext. Emp. Hypotyp. 3, 208, 221). Но самой страшной жертвы требовал Баал-Хаммон. Каждая семья (реально каждая знатная семья) должна была отдать богу первенца, младенца мужского пола. Вот несколько описаний этого обряда. «Карфагеняне принесли в жертву двести детей, публично выбранных из числа первой знати… У них есть медная статуя Кроноса (так греки звали Баала-Хаммона. — Т. Б.); она протягивает свои полые руки, наклоненные к земле таким образом, что помещенный на них ребенок скатывается и летит в чрево, полное огня» (Diod. XX, 14, 4–6). «Карфагеняне во время своих великих молений влагали ребенка в руки Кроносу… сооружался медный Кронос с протянутыми вперед руками, под которыми была жаровня, где затем и поджаривали младенца» (Suid. Sardanios gelos; ср. Schol. Plat. R.P. I, 337; Sil. It. IV, 768). Карфагеняне, говорит Плутарх, «приносили в жертву собственных детей. Бездетные покупали младенцев у бедняков, чтобы закласть их как ягнят или птенцов. Мать стояла тут же без единой слезы, без единого стона. Если бы она заплакала, если бы застонала, на нее легло бы бесчестье, а дитя все равно принесли бы в жертву. Перед идолом выли флейты и тимпаны, чтобы не слышно было воплей и криков» (De superst. 13). О том, что родители ни в коем случае не должны были плакать, известно и из других источников (Dracont. Сarm. V, 148–50). Видимо, слезы вообще оскорбляли ревнивого бога. Один автор так описывает жертвоприношение: «Родители приносят в жертву детей, успокаивая их ласками и поцелуями, чтобы они не плакали, и жертва не умерла бы в слезах» (Minucius Fel. Octav. XXX, 3).