Но похвалы эти, естественно, кажутся скупыми и холодными влюбленному Тарну.

Вольбэнк же естественно упрекает Полибия в том, что он часто верит ахейской пропаганде и чернит Филиппа. Этого возвышенного человека Полибий не понимал. «Достоверность его сведений обычно ставится высоко… К несчастью, в случае с Филиппом V ему мешает фундаментальное непонимание»^{93}. Кроме того, по его словам, Полибий пристрастен к Риму и яростно нападает на всех его врагов^{94}. Между тем Полибий часто и порой очень сурово осуждает политику Рима. Он осуждает их действия в Ахайе и Этолии после Персеевой войны, осуждает поведение в Эпире, осуждает несправедливое задержание сирийского царевича Деметрия, осуждает поведение с Евменом, когда они слушали жалобы малоазийских народов на царя, осуждает несправедливые решения всех споров между карфагенянами с Масиниссой в пользу царя (XXVII, 15, 14; XXVIII, 4, 6; XXXI, 10; 12; XXXI, 18; XXXII, 2, 6; XXXII, 20, 6). Он до небес превозносит Гамилькара, самого непримиримого врага Рима, и его сыновей Ганнибала и Гасдрубала, унаследовавших эту фамильную ненависть (например, XI, 2).

Я вовсе не собираюсь в чем-то обвинять этих маститых историков. Я просто думаю, что им не к лицу упрекать Полибия в пристрастности.

У каждого историка есть своя концепция. Полибий же писал историю всемирную. Он собрал огромный материал. Затем стал отбирать наиболее важные и характерные факты. Притом отбирал сурово. Несмотря на просьбы римских друзей, он не увеличил римской части в ущерб остальным. А любой отбор предполагает направление и тенденцию. Да, у Полибия была своя концепция. Он считал, что объединение человечество было благом и еще большим благом было то, что объединил его Рим. Другой вопрос, замалчивает ли историк одни факты, искажает ли другие в угоду своей концепции? Виновен ли в этом Полибий? Вот один пассаж, который, на мой взгляд, помогает ответить на этот вопрос.

Полибий полемизирует с Филархом по поводу Клеоменовой войны. При этом Филарх сочувствует спартанскому царю, Полибий — Арату и ахейцам. Вот один момент этой полемики. Филарх говорит, что ахейцы действовали со страшной жестокостью. Взяв Мантинею, перебили мужчин, женщин и детей продали в рабство. Полибий возражает, что нельзя изрекать приговор, не зная всех обстоятельств. Убийство считается тягчайшим преступлением, но убийца разбойника не подлежит наказанию. Убийца же предателя и тирана должен быть еще окружен почетом (очень характерное для Полибия замечание!). Ахейцы взяли несколько городов. Но они не поступили же с ними так, как с Мантинеей. Почему? Потому что Арат оказал много услуг и милостей Мантинее. По просьбе самих граждан он послал им для охраны ахейский отряд. Но мантинейцы перешли на сторону Клеомена и открыли ему ворота. В любом случае они должны были бы выпустить невредимым ахейский гарнизон. Но они этого не сделали, они убили и замучили своих благодетелей. За это они должны были понести страшное наказание. Между тем с ними поступили так, как по законам войны обыкновенно поступают со всяким взятым городом^{95}.

Итак, Полибий ничуть не скрывает правды. Он не отрицает, что ахейцы поступили с Мантинеей именно так, как пишет Филарх; только дает этому соответствующее объяснение (II, 56–58). Подобным образом поступает он на протяжении всей своей «Истории». Он постоянно возвеличивает Ахейский союз. Тем не менее именно он во всех подробностях описал кровавую расправу ахейцев со Спартой и Мессеной, ничего не утаивая. Добросовестно рассказав о событии, он выводит одно заключение, а мы вольны вывести другое. Оценивая «Историю» Карамзина, Пушкин пишет, что его возвеличение самодержавия оскорбило свободолюбивых русских якобинцев. Между тем у Карамзина содержится всего лишь «несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий»^{96}. Это можно сказать и о Полибии.

Но даже в своих заключениях он достаточно объективен по сравнению с другими историками. Обыкновенно он умеет встать выше партийных и личных пристрастий. В одном-единственном случае Полибий не в силах совладать с личной слабостью — когда речь заходит об Ахейском союзе. Он может без всяких стеснений весьма сурово осудить Рим. Но повествуя о самых неприглядных деяниях ахейцев, неизменно добавит, что они добры и великодушны. Это похоже на то, как мы часто способны трезво оценить поступки друзей и даже собственных детей, но не можем посмотреть критически на родителей, которые окружены для нас ореолом святости. А Ахейский союз для Полибия не только был родиной, но действительно сливался с действиями родного отца Ликорты и второго отца Филопемена. Но и тут, повторяю, Полибий сообщает всю правду без утайки, только спешит оправдать чем может свою родину.

Полибий считал величайшим историком своего кумира Гомера. И Гомер поистине, как небожители, выше пристрастий. Он равно любит и троян, и ахейцев и равно им сострадает. Он сумел понять и горе Ахилла, лучшего друга которого убил Гектор, и горе Андромахи, мужа которой, Гектора, убил Ахилл. Это и есть идеал. И когда Полибий описывает благородство и величественную гибель Клеомена, который камня на камне не оставил в его родном городе, когда он передает все очарование и детскую веселость Дейнократа, убийцы его воспитателя и кумира Филопемена, когда, наконец, он с глубоким восхищением говорит о Спарте, в ненависти к которой был воспитан, он действительно, хотя и не достигает, но приближается к снежным вершинам Олимпа Гомера.

Существует много видов исторического повествования, говорит Полибий. Одни увлекательно излагают мифы и генеалогии; другие рассказывают об основании городов и колоний, о происхождении и родстве племен. Но я, продолжает он, «исключил все другие виды истории и выбрал рассказ о реальных событиях», причем излагаю их без всяких прикрас (IX, 1, 5–6). Этот вид истории Полибий называет прагматическим. Как мы знаем, он говорит о современности. События прошлого уже описаны, замечает он, настоящее же только ждет исследователя; кроме того, такая история самая полезная (IX, 2).

Есть несколько гипотез и толкований того, что понимает под прагматической историей Полибий^{97}. Я не буду сейчас углубляться в полемику. Один пункт ясен — это история современности. Большинство ученых считает, что Полибий имеет в виду историю чисто политическую и военную и в приведенном месте явно заявляет себя наследником Фукидида^{98}, который тоже говорит, что собирается без басен и прикрас излагать реальные события (I, 22, 4).

Однако когда читаешь книгу Полибия, с изумлением видишь, что рассказ его ничуть не похож на фукидидовский. Фукидид действительно написал чисто политическую историю. Военные кампании, речи и выступления политиков — и более ничего. Но у Полибия нечто совсем иное. Когда мы читаем, что царь Прусия ничего не знал, не прочел ни одной книги, что он вползал в сенат на четвереньках и называл римлян богами, что он падал ниц перед алтарями богов, рыдал и молил их о помощи, а потом грабил эти же алтари этих же богов (XXXVII, 7, 5–7; XXX, 19; XXXII, 27, 7–9); когда мы читаем, как Дикеарх по приказу Филиппа воздвигал алтари Нечестию и Беззаконию, а потом попал в руки Аристомена, который возвысился, между прочим, тем, что назвал дочь именем публичной женщины, пользовавшейся большим влиянием при дворе, и этот Аристомен в припадке благочестия велел замучить Дикеарха; когда мы читаем, как Деметрий Фалерский сделал гусеницу, которая плевалась, и гусеница эта возглавляла праздничные шествия (XII, 13, 11), a y Набиса была пыточная машина, имевшая вид его жены; когда мы читаем, что за несколько талантов в Спарте можно было купить родословную от Геракла, а в Этолии продавалось все решительно; когда мы читаем, как Дейнократ плясал на пиру в женской одежде, а царь Антиох совсем без одежды (XXXI, 4); когда мы читаем, как афинские философы рассуждали о том, могут ли они чувствовать сейчас запах яичницы, жарящейся в Пелопоннесе, — когда мы читаем эти и сотни подобных мест, то, как в зеркале, видим всю жизнь того времени. Только у Полибия мы узнаем, как знаменитый спортсмен говорил со своими болельщиками и как наряжались римские дамы для праздничного шествия.