Этой удивительной политикой объясняется то восторженное почитание, которое испытывали в это время греки к римлянам. Римляне были героями дня. О них могли говорить и рассказывать непрерывно. Их имя окружено было ореолом легенд. «В поступках ваших вы преследуете совсем не такие цели, как прочие народы, — говорят им родосцы. — Так всякий другой народ поднимает войну из жажды порабощения и захвата городов, денег, кораблей. Во всем этом вы по воле богов не имеете нужды, ибо боги подчинили вашей власти все, что есть на земле… Ради освобождения эллинов вы вели войну с Филиппом, и приняли все тяготы войны. Свободу эллинов вы поставили своей целью, а она одна и ничего больше, осталась вам наградою за войну. Этому трофею вы радовались более, чем дани карфагенян, и совершенно правильно. Деньги — обычное достояние всех народов, тогда как доблесть, слава и почет — удел богов и тех людей, которые по природе своей приближаются к богам» (Polyb. XXI, 23, 2–9).

Слова эти сказаны после победы над Антиохом, и из них видно, насколько потрясли эллинов те необычные условия, которые диктовали римляне побежденным врагам. Ни территории, ни дани — все остается другим! Стоит только прочесть Полибия, чтобы увидеть, что речь родосцев — это вовсе не обычная у греков лесть. Сам Полибий, человек тончайшего ума, необыкновенной проницательности и совершенной честности, согласен с родосцами и высказывает подобные же мысли относительно римлян. «Римляне, — пишет Плутарх, — …заслужили не только похвалу, но приобрели всеобщее доверие и огромное влияние — и по справедливости. Римских магистратов не только охотно принимали, но и сами приглашали их, им вверяли судьбу не только народы и города — даже цари, обиженные другими царями, искали защиты у римлян, так что в скором времени… все стало им подвластно» (Flam. 12).

Вести об этом удивительном народе дошли до иудеев, живших на окраинах цивилизованного мира. В книге Маккавеев читаем: «Иуда услышал о славе римлян, что они могущественны и сильны, и благосклонно принимают всех, обращающихся к ним, и кто не приходил к ним, со всеми заключили они дружбу… С друзьями своими и с доверившимися им они сохраняют дружбу; и овладели царствами ближними и дальними, и все, слышавшие имя их, боялись их. Если захотят кому помочь и кого воцарить, те царствуют, а кого хотят, сменяют, и они весьма возвысились. Но при этом никто из них не возлагал на себя венца и не облекался в порфиру, чтобы возвеличиться ею… Не бывает ни зависти, ни ревности между ними» (I, 8, 1, 12–14, 16).

А теперь вернемся к другим героям нашего рассказа и посмотрим, как изменилась их жизнь в новых условиях.

«В царском доме македонян уже с этого времени заложено было начало тяжких бед», — пишет Полибий (XXII, 8, 1). Действительно, и страна, и царь оказались в ужасном положении. Македония была разорена, обессилена, обезлюдела из-за непрерывных войн, которые Филипп вел на протяжении 30 лет. Население сокращалось на глазах. Боеспособные мужчины были вырезаны. Везде царили бедствия и нищета. А царь с неумолимой суровостью все увеличивал и увеличивал налоги, которые и без того непосильным бременем лежали на его подданных. К тому же природная подозрительность и жестокость его с годами все усиливались. Казни следовали за казнями. Тюрьмы были переполнены политзаключенными и неоплатными должниками государства. То были дни великого террора для Македонии.

Если Филипп и всегда похож был на Грозного, то особенно он напоминает мне его в последние годы. В те годы, когда одряхлевший полубезумный Иван уже вовсе перестал отличать друзей от врагов. А между тем неприятель шел на него со всех сторон, грозя отнять последнее, а все воеводы были казнены и замучены, и некому было спасти царя и царство. В таком же положении находился и Филипп. Но ему было еще неизмеримо тяжелее. Несмотря на все беды, на все поражения, Иван все-таки оставался самодержцем и творил что хотел. У Филиппа же появился господин, и перед этим господином он должен был держать ответ. Господин этот был Рим.

Ежедневно, ежечасно римляне подвергали царя самой утонченной пытке. И по злой насмешке судьбы они даже не подозревали об этом. Более того, они еще воображали, что поступают с ним великодушно и гуманно! Они оставили его самодержцем. Но ведь во всех внешних сношениях он был поставлен под их полный контроль! И вот все соседние города и городки, племена и народцы — все те, кого он в свои золотые годы разорял, продавал, за людей-то никогда не считал, все они вдруг обрели голос и начали жаловаться Риму на его произвол. Приезжал римский уполномоченный, приезжал как власть имущий, все эти людишки кидались к нему, а царь должен был униженно оправдываться. И это он, Филипп, новый Александр, который всего 10 лет назад воображал, что мир лежит у его ног! В эти минуты Филипп был близок к сумасшествию. Представьте себе Ивана, которому запретили бы казнить изменников. А ведь Филипп подчас даже не мог казнить кого хотел. Говорят, в договоре с римлянами больше всего его возмутила статья, что он не может наказывать отпавшие от него города (Liv. XXXIX, 23, 6).

Однако он, смирясь в бессильном гневе, терпеливо год за годом сносил эту муку. По выражению одного очевидца, он напоминал хищного зверя, посаженного в клетку. Что же поддерживало его все эти годы и помогало сносить унижение? Он задумал план освобождения и мести. Он решил воевать с Римом (Polyb. XXII, 8, 10; Liv. XXXVI, 7, 12–3; XXXIX, 23, 6). Филипп был слишком умен и очень хорошо понимал, на какой отчаянно смелый шаг решается. Рим был могуч, Македония же была обескровлена. Но тут, казалось, пробудились все таланты, которыми так щедро наделила судьба Филиппа. Он творил чудеса. Он действовал с какой-то дикой энергией и упорством. Перед ним была геркулесова задача — в короткий срок поднять страну на ноги, подготовить к войне, причем действовать надо было в глубочайшей тайне, чтобы римляне ни о чем не догадались. И прежде всего нужны были деньги. Филипп стал разрабатывать заброшенные рудники, все с той же неумолимой жестокостью повышал и повышал налоги. Наконец у него скопилось довольно денег — хватило бы на жалованье 10 тысяч наемников в течение 10 лет. Он видел, что страна обезлюдела, и приказал подданным вступать в брак и рожать детей (Liv. XXXIX, 24; Plut. Paul. 8).

Но как и у царя Ивана, жизнь его была цепь непрерывных страданий и мук. Описание последних лет македонского владыки принадлежит к красивейшим страницам труда Полибия. Жизнь Филиппа он сравнивает с «Орестеей» Эсхила, трагической трилогией о преступлении и наказании, а дом его уподобляет проклятому дому Атридов, где стены, казалось, пропитаны были кровью и жил демон мщения, разжиревший от убийств. «К этому времени восходит начало ужасных бедствий… которые обрушились на царя Филиппа и на всю Македонию. Как будто настало время, когда судьба решила покарать Филиппа за бесчисленные злодеяния… Тени загубленных неотступно преследовали его день и ночь до последнего издыханья и всякий мог убедиться в справедливости изречения, что есть око правды и нам, смертным, надлежит памятовать об этом непрестанно… При виде таких несчастий и душевных мучений нельзя было не проникнуться убеждением, что какое-то божество выжидало старости Филиппа, чтобы обрушиться на него своим гневом за содеянные в прошлом преступления» (XXIII, 10, 1–3; 14).