Полибий уподобляет его великим грешникам, нарисованным Эсхилом, за которым гонятся Эринии, эти страшные чудовища, вырастающие из крови убитых. Эти Эринии помрачили разум царя. И все его замыслы, на вид разумные, оборачивались на деле страшными трагедиями. Так что невольно казалось, что подсказывают их Филиппу коварные Эринии. Прежде всего царь задумал замечательную меру для укрепления границ: грандиозное переселение народов. Для этого он решил «из главных городов побережья выселить граждан с женами и детьми и переселить их в страну, которая сейчас называется Эмафией, а раньше была Пеония», а пустые города заселить варварами-фракийцами. Можно себе представить, что творилось! Стража вламывалась в дома и гнала людей с насиженных мест. Они судорожно собирали пожитки, хватали то, что успевали взять. Они оставляли дома, землю, святыни и с плачем тянулись по дорогам. Вся Македония была на колесах. «Казалось, вся страна сделалась добычей врагов: столь велика была скорбь и смятение». Из цветущих прибрежных городов их везли в голые пустынные равнины Пеонии. Стон стоял по всей Македонии (Polyb. XXIII, 10).
То была первая трагедия.
Следующая беда была, пожалуй, еще тяжелее. Царь «почти обезумел и стал подозревать всех и вся» (Liv. XL, 3, 6). И вот он разослал всем начальникам городов письменный приказ разыскивать всех сыновей и дочерей репрессированных им македонян. Их арестовывали и казнили. Царь твердил стих поэта Стасина:
— Безумец, кто, убивши отца, оставляет в живых сыновей убитого.
(Филипп вообще чрезвычайно любил изящную словесность.)
Это был какой-то кошмар. Каждый день царь вспоминал все новые и новые свои жертвы и приказывал отыскивать их детей. Он вспоминал друзей детства, сподвижников своей блестящей юности, тех полководцев, с которыми брал города и страны, — всех тех, кого потом он замучил и умертвил. На Македонию сошел ужас. Люди разбегались кто куда и прятались (Polyb. XXIII, 10). Из всех драм, которые ежедневно разыгрывались чуть ли не в каждом македонском доме, история сохранила до нас только одну. Много лет назад Филипп истребил в Фессалониках целую семью. Остались только две сестры. Их отца и мужей казнили. Сестры нежно привязаны были друг к другу и, когда одна из них умерла, другая, Феоксена, взяла к себе ее детей, воспитывала их и любила не меньше своих родных. Время шло. У Феоксены был второй муж, дети подрастали, прошлое стало зарастать травой забвения. И вдруг пришел роковой указ. Когда Феоксена услыхала страшную весть, она, твердо и спокойно глядя в глаза мужу, объявила, что лучше собственной рукой убьет детей, чем отдаст царю на муки. Муж, у которого никто из близких не был репрессирован, в ужасе отшатнулся. Всю ночь они думали, как избежать неминучей беды. Они видели один исход — бежать в Афины. Если им удастся достигнуть этого города, они спасены. Но как бежать? Как обмануть соглядатаев царя? К утру план был готов.
Неподалеку находился маленький приморский городок Энея. Ежегодно там справлялось празднество в честь героя-основателя. В этот день в город стекались паломники из всех окрестных мест. К этим-то паломникам и присоединилась семья Феоксены. После торжественных обрядов всех гостей, как водится, пригласили на трапезу к праздничному столу. Пир продолжался добрую половину ночи. Многие уже дремали, другие отправились на покой. Встала и Феоксена с мужем. Она сказала, что им пора на корабль, дети устали и они решили затемно вернуться домой.
Они заранее наняли небольшое судно, которое стояло на якоре и ждало их. Они взошли на корабль, вышли в море и в море вдруг повернули к Афинам. Казалось, они спасены. Но вдруг поднялся сильный встречный ветер. Всю ночь беглецы отчаянно боролись со стихией. Забрезжил день, и они увидели македонское военное судно, которое быстро приближалось к ним. Муж совершенно потерял голову. Он метался по кораблю и то заклинал гребцов налечь на весла, суля неслыханные награды, то простирал руки к небесам, моля их сжалиться. Феоксена, напротив, сохраняла полное самообладание. Видя, что легкий военный корабль уже настигает их, она спокойно и уверенно достала чашу, развела в ней заранее приготовленный яд, затем вытащила кинжал и подозвала детей. Она объяснила, что ждет их, если они попадут в руки македонского царя. И предложила на выбор яд или клинок. Когда дети по очереди все до одного убили себя на ее глазах, мать столкнула их тела в море, чтобы и мертвые они не достались палачам Филиппа, и сама прыгнула следом. Муж, видя, что вся его семья истреблена, последовал за ними. Македонцы захватили пустой корабль (Liv. XL, 4).
То была вторая трагедия.
Между тем на Филиппа обрушилось новое испытание и новое унижение. Во время войны с Антиохом царь помогал римлянам. В благодарность, как мы уже говорили, римляне отменили ему контрибуцию, вернули сына, кроме того, позволили удержать ряд захваченных городов. Вот по поводу городов-то и возник на Балканах очередной конфликт. По какой-то причине царь вовсе не заключил никакого письменного договора с римлянами о том, какие точно города они ему передают. Вместо того он руководствовался устными обещаниями римских командующих. Обещания же эти были даны в разгар боевых действий, наспех и, очевидно, сформулированы крайне нечетко. Во всяком случае, сам Филипп с обидой говорил, что понял Мания Глабриона так, что ему можно захватить Ламию, но потом Маний не разрешил ему взять этот город (Liv. XXXIX, 28, 3). Официально римляне разрешили ему оставить за собой только те города Фессалии, которые он отнял у этолян, но с оговоркой — если города эти были этолийскими изначала или перешли к этолянам добровольно, а не по принуждению (Liv. XXXIX, 25, 5). Быть может, Филипп и не желал письменного соглашения. Он воспользовался ситуацией и стал стремительно расширять свою территорию. В результате он захватил значительные области Фессалии, земли афаманов, перребов, все побережье с Магнесией, Деметриадой и Долопией. Римляне не вмешивались в его дела.
Но вскоре живые подарки подняли вопль. В один прекрасный день послы их ворвались в сенат, рыдали, бросались к ногам римлян, твердя, что Филипп их тиранит, разоряет, и заклинали взять обратно. Римляне очень ласково с ними говорили, успокаивали и обещали, что пришлют комиссию, которая разберет все на месте. Тут пришла новая весть. Оказывается, царь захватил фракийское побережье с Эносом и Маронеей. Это уже было серьезно. Значит, Филипп начал все сначала, снова рвется овладеть морем и проливами, словом, возвращается 200 г., который переполошил весь мир и вызвал Македонскую войну (Liv. XXXIX, 24). Сенат был не на шутку встревожен.
Послы Филиппа возражали грекам и напоминали об услугах Филиппа римлянам. Филипп постоянно твердил об этих услугах и постоянно требовал благодарности. Но римляне не чувствовали к нему особой благодарности. Они прекрасно знали, что царь их люто ненавидит и злоумышляет против них, злоумышляет в ту самую минуту, как требует их благодарности. Они знали, что помогал он им вовсе не из дружбы: он не желал уступать Элладу своему сопернику Антиоху. Кроме того, в Риме вообще не жаловали царей. На них всегда глядели с внутренней неприязнью и подозрением. Очень многие сочувствовали Катону, который морщился при виде восточных владык, ставших теперь частыми гостями в сенате. Когда же кто-то замечал, что они достойные люди, он говорил:
— Может быть. Но по самой своей природе царь — животное плотоядное (Plut. Cat. Mai. 8)[24].
Наконец, в сенате очень сильны были эллинофилы. По сути, именно они держали в то время в руках всю восточную политику. Они указывали, что Филипп захватил свободные эллинские города, на которые отнюдь не имел права, что он обращается с ними с возмутительной жестокостью, и спрашивали, неужели римляне забудут свой долг по отношению к эллинам ради кровавого деспота.
Среди таких настроений весной 185 г. в Фессалию прибыли трое римских уполномоченных во главе с Квинтом Цецилием Метеллом, человеком очень влиятельным и уважаемым. Они были известны как эллинофилы{18}. Это не сулило ничего доброго царю: «правда Филиппа и правда греков были несовместимы»{19}. Было ясно, что все сочувствие римлян принадлежит не царю, а его жертвам. Расположились в Темпейской долине. Туда заранее съехались все эллины, хотевшие жаловаться на Филиппа. А им числа не было. И вся эта огромная пестрая толпа, состоящая из представителей племен, городов и народов, заполнила сейчас равнину. Это напоминало настоящий суд. Римляне молча заняли председательское место. Греки были обвинителями, Филипп же словно сидел на скамье подсудимых. Он тут же отметил это в сердце своем.
