Но смог ли Полибий остаться верен собственным принципам? Он говорил, что единственная цель его — истина, что он отрешился от дружбы и вражды. Но он писал о таких близких людях, о политике Ахейской лиги, о ее союзниках и противниках. Неужели он смог сохранить взгляд стороннего наблюдателя, и ни разу не прорвались наружу его партийные пристрастия? Многие современные ученые отказываются в это верить. «Даже Полибий не очень претендует на беспристрастность», — говорит, например, Тарн{84}. Тем более что в его сочинении чувствуется такой эмоциональный накал. А объективность в нашем представлении всегда связана с безликим, так называемым научным изложением.
Но это большая ошибка. Немецкий ученый Белох написал историю Греции совершенно научно, т. е. с предельной сухостью: ни одного живого образа, ни одной яркой страницы. А между тем трудно отыскать более пристрастной книги. Преклоняясь перед сильной властью, он настолько возносит Македонскую династию, что всех противников ее смешивает с грязью. Демосфен у него не просто патриот, благородный, но недальновидный человек; нет, это доносчик, предатель, он только прикрывался красивыми фразами о любви к родине, а сам чуть ли не состоял на службе у Персии. Геродот же пишет художественно, значит, эмоционально. И все-таки он настолько беспристрастен, что смог нарисовать великим и мудрым Дария, потопившего в крови восстание его родных малоазийских греков. Он увидел прелесть и правду Востока и сумел их передать.
Далее. Что значит «полная объективность»? Если под ней понимается отсутствие симпатий и авторской концепции, то таких историков вообще нет. У Моммзена и Тарна, обвинявшего Полибия в необъективности, ее куда меньше, чем у греческого историка. Известно, что Моммзен так обожал Цезаря, что готов, кажется, стереть с лица земли всех его противников. Но сейчас я приведу некоторые примеры из гораздо более близкой нам эпохи. Греков времен Полибия он от души презирает. Он называет их «недостойными наследниками блестящего прошлого»{85}. Об освобождении Греции Титом он пишет: «Только при достойной всяческого презрения недобросовестности и вялой сентиментальности можно отрицать то, что римляне вполне серьезно желали освобождения Греции и что грандиозно задуманный план привел к сооружению столь жалкого здания только потому, что эллинистическая нация дошла до полного нравственного и политического разложения… Только слабоумие может усматривать в этом образе действий политический расчет… Если римлян и можно в чем-нибудь упрекнуть, то именно в том, что… очарование эллинского имени мешало им осознать все жалкое ничтожество тогдашнего государственного строя… Но и сам Рим пострадал от последствий… У истории есть своя Немезида для всякого заблуждения — и для бессильного стремления к свободе и для неблагоразумного великодушия»{86}. А вот что он пишет об ахейцах: «Ахейцев мучило свойственное карликам желание вырасти… Они воображали, что из уважения к самим себе должны выставлять напоказ независимость своего государства… Все это было бы… очень возвышенно, если бы не было еще более смешно… Ахейский патриотизм представляется нам… настоящей исторической карикатурой»{87}.
Тарн, напротив, обожает именно эллинистических греков. Но более всего, кажется, даже больше греков, он любит македонцев. Особенно македонскую династию. «Македония дала миру, может быть, самую выдающуюся группу мужчин, которые известны истории», — говорит он. Впрочем, македонские «женщины во всех отношениях не уступали мужчинам»{88}. Он считает, что по сравнению с классическим временем греки эллинистические не только не дошли до полного нравственного и политического разложения, но сделались намного совершеннее: у них сильно выросло чувство гуманности. Причем гуманности научили их македонцы. Например, в классическое время население взятых городов уничтожалось: мужчин вырезали, женщин и детей продавали в рабство. Македонцы, «по-видимому, совсем прекратили эту ужасную практику». Но македонский царь Филипп творил в Азии неслыханно жестокие дела. Как согласовать это с эллинистически-македонской гуманностью? Очень просто. Он до того воевал с римлянами и перенял методы римлян, главного злодея всей истории Тарна{89}.
Выходит, что римляне не только обладали злодейскими наклонностями, но наклонности эти, словно прилипчивый недуг, мгновенно передавался окружающим. Впрочем, талантливый ученик намного превзошел учителей. Не римляне научили его разрушать храмы, бить статуи, разрывать могилы и вероломно попирать договоры.
В скобках замечу, что все эти утверждения более чем спорны. О гуманности эллинистического времени и о римлянах я промолчу. Всего несколько слов о греках классических. Очень сомнительно, чтобы они именно так обходились со взятыми городами. Это показывает хотя бы упоминавшийся случай с восставшей Митиленой. Клеон предлагал перебить всех мужчин и продать в рабство женщин, чтобы навести ужас на афинских подданных. Ясно, что предлагалось нечто из ряду вон выходящее. Если бы то была каждодневная практика, стоило ли Клеону столько кричать и спорить? Да и отменен был ужасный приказ на другой же день. Когда же Александр поступил с Фивами именно так, как Клеон предлагал поступить с Митиленой, это как громом поразило всю Грецию. Зато в эллинистическое время подобные случаи стали обычны. Во время Клеоменовой войны ахейцы так поступили с Мантинеей, а Клеомен с Мегалополем. А в Союзническую войну такие вещи происходили на каждом шагу. Полибий говорит, что это даже не наказание, а будни войны. А ведь тогда римляне еще и близко не подходили к Пелопоннесу. Так что очевидно, методы их передавались, как грипп, воздушно-капельным путем. В любом случае, я не могу понять, зачем понадобилось Филиппу брать учителей из-за моря, когда под боком у него было столько выдающихся наставников, с которыми он, по выражению Полибия, соревновался в нечестье.
Римлян Тарн люто ненавидит: «Никакие услуги римской республике… не могли обеспечить искренней дружбы этого безнравственного государства; и никакие эксцессы и несправедливости какого-нибудь правителя Македонской династии (имеются в виду деяния Филиппа, а именно: продажа в рабство фасосцев, киосцев, избиение жителей Маронеи, судьба Абидоса, уничтожение памятников искусства в Пергаме, Аттике и Северной Греции. — Т. Б.) нельзя сравнить с каждодневной практикой этой республики»{90}. Иными словами, Тарн как раз принадлежит к числу «недобросовестных, вяло сентиментальных и слабоумных людей» и подозревает у Рима расчет, причем, конечно, самый гнусный и безнравственный{91}.
Современный исследователь Полибия, Вольбэнк, необычайно увлечен Филиппом Македонским, о котором написал известную книгу. В конце он теряет уже всякую объективность и все неблагоприятные его герою факты без всяких доказательств отбрасывает как ахейскую пропаганду. Он оправдывает все: и политические репрессии, и убийство сына и переселение народов, ибо они якобы сочувствовали римлянам[58].
Выводы довольно естественны. Думаю, не следует удивляться, что Тарн упрекает Полибия в пристрастности к римлянам и в том, что он не любит македонцев, поэтому «его отношение… к Македонии требует постоянных логических поправок со стороны читателя»{92}. Между тем Полибий всегда с неизменным восхищением говорит о гениальном Александре и его отце Филиппе. Они были не только велики, но великодушны. Филипп «совершил так много не столько оружьем, сколько обходительностью и мягкостью… Снисходительностью и умеренностью он покорил всех афинян». Он не знал озлобления на войне и, победив, «проявлял милость и великодушие» (V, 10). Сподвижники же обоих царей были таковы, что, описывая их, следует опасаться одного: как бы не впасть в преувеличение, ибо они «обнаружили поистине царственное благородство, самообладание и отвагу» (VIII, 12, 5; 10). На протяжении всей своей книги Полибий не устает напоминать, сколько сделали для Эллады македонские цари.
