Вскоре умерла мать, и драгоценности Эмилии снова вернулись к Сципиону. «Далекий от мысли брать назад то, что когда-то подарил», он отдал их сестрам, а заодно уж уступил им и всю свою долю материнского наследства, на которое они не имели никакого права (видимо, они вообще были от второго брака)[37]. Теперь уже сестры Сципиона появились среди дам в блестящих уборах Эмилии. И опять удивление, восторг, восхищение, толки. Опять римлянки волновались и говорили без умолку (Polyb. XXXII, 14, 1–9; 11; ср.: Cic. Pro Mur. 75–76; Liv. ер. 48).

Так в самый короткий срок Сципион с удивительной легкостью и щедростью раздал три наследства, не оставив себе ни асса[38]. Все это произвело на римлян сильнейшее впечатление. Отныне все изменилось. Сципион приобрел в Риме «никем не оспариваемую славу благороднейшего человека» (XXXII, 14, 11). Ему простили все его чудачества, все безумства, им восхищались и позволили жить своей странной жизнью.

Читая этот рассказ Полибия, замечаешь удивительную вещь: грек поистине сделался членом семьи Сципиона. Он точно знает все имущественные дела Публия, подсчитывает все его расходы до последнего асса, читает завещание Сципиона Великого, присутствует при важнейших семейных советах, даже изучает ради своего воспитанника римские законы о завещании.

И уж конечно, ни о ком Полибий не рассказывает так подробно. Он с видимым наслаждением останавливается на каждой детали, на каждой мелочи. Если это и означает, что он всей душой полюбил своего названого сына, то тут все-таки была и другая причина. В своей жизни Полибий встречался со многими людьми — греками, римлянами, египтянами и жителями совсем уж экзотических стран. Но никогда не встречал он такого необыкновенного человека, как Сципион (XXXII, 16, 2–3). Он сравнивает его с прекрасной статуей, творением великого мастера, где важна каждая деталь (fr. 162).

И Полибий не был одинок. Прошло немного лет, и весь Рим, мало того — вся Италия были влюблены в младшего сына Эмилия Павла.

Но случилось это позднее.

Полибий теперь не разлучался со Сципионом. Они жили то в Риме, то на одной из вилл Публия — а у него, как у каждого знатного римлянина, их было несколько. Одна, например, находилась в сердце Лациума среди Альбанских гор, другая — на берегу моря. Полибий не был под стражей, никто за ним не следил, он мог ездить сколько угодно по Италии, даже выезжать за ее пределы. Только путь на родину был ему закрыт. И не он один так жил. Однажды он охотился на кабанов возле Цирцей, приморского городка Лациума. И повстречал какого-то охотника с блестящей свитой и великолепными собаками. Оказалось, что это сирийский царевич, тоже заложник. Жил он в роскошном доме на склоне Палатина, построенном на казенный счет (Asc. ad Cic. in Pis. LII, 1190). Его тоже не охраняли, и никто за ним не следил (XXXI, 22, 3).

Сципион и Полибий были неутомимыми путешественниками. Вдвоем они объездили всю Италию. Они проезжали через бескрайние дубовые леса, покрывавшие весь центр и север страны. Они побывали в благословенной Кампании, которую в древности называли лучшим, прекраснейшем краем на свете. По выражению Плиния Старшего, это единственное место на земле, «где природа трудилась радуясь». Когда-то там часты были землетрясения и вулканические извержения, повсюду раскиданы были валуны и били из земли горячие источники. Вот почему легенды говорили, что именно здесь была великая битва богов и гигантов, и камни — следы сражения этих исполинов. Полибий говорит, что это, конечно, сказки, но Кампания так хороша, что стоит того, чтобы за нее сражались боги и гиганты (III, 91, 2–7). Путешественники осматривали города Великой Греции и знакомились с жителями.

Они выходили рано, еще затемно, когда дорога была пустынна. Они видели, как свинопасы в широкополых шляпах выгоняют свое хрюкающее стадо. У каждого в руках был рожок, и каждый наигрывал свой особый мотив, и свиньи знали эту мелодию: стадо бежало за своим пастухом (XII, 4, 5–14)[39]. Они проезжали мимо колосившихся полей и наливавшихся виноградников. Через поля шли дети и женщины — высокие, стройные, красивые. Италийцы вообще поражали Полибия своей красотой и высоким стройным ростом (II, 15, 7). Они казались такими спокойными, и он невольно ловил себя на мысли, как это они так беспечны, почему не озираются поминутно и не ждут набега соседей. Глядя на эти спокойные многолюдные деревни, он все время вспоминал выжженные изуродованные поля своей родины. Когда путники уставали, то входили в какую-нибудь придорожную харчевню, чтобы закусить и отдохнуть. Полибий не переставал удивляться изобилию и сказочной дешевизне продуктов. Еда стоила сущие гроши. У хозяина даже не спрашивали о цене того или иного блюда, а только сколько он возьмет с человека. За поласса можно было наесться вдоволь и мяса, и каши, и овощей и выпить вина (II, 15).

Но, конечно, больше всего времени грек проводил в самом Риме. Теперь он часто бывал на Форуме, в «этом средоточии владычества и славы», как впоследствии назовет его Цицерон (De or. I, 105). Он видел, как поднимаются на Ростры ораторы, видел религиозные процессии, медленно двигавшиеся через площадь, видел золотые сверкающие колесницы триумфаторов, ехавших по Священной дороге. И ежедневно он видел, как прибывают посольства. Они текли сюда из Галлии, Сирии, Малой Азии, Испании, Македонии, Африки. Сенат напоминал дом знатного человека: тот, бывало, еще не проснется, а в прихожей уже теснятся просители и клиенты. Так и у дверей сената еще до открытия толпились цари, униженно добиваясь приема. Их низкое раболепие глубоко возмущало эллина. Особенно поразила его одна сцена.

Прибыл Прусия, царь Вифинии. Полибий уже много о нем слышал, а сейчас увидал собственными глазами. Прусия вызвал у него омерзение. «С безобразным лицом, да и души не лучше», этот человек был жалкий трус и, хоть и эллин по крови, по нраву невежественный варвар. Ничего он не знал, ничего не читал, ничего его не интересовало, кроме еды и разврата. И вот Полибий увидал, как этот Прусия… вползает в сенат на животе! Он облобызал порог и воскликнул, обращаясь к отцам:

— Привет вам, боги-спасители! (XXXVII, 7; XXX, 19).

Ответ-то он получил довольно милостивый, но Полибий уже по опыту знал, что так вести себя с римлянами ни в коем случае нельзя. Никогда в разговоре с ними нельзя терять чувства собственного достоинства, а то пожнешь одни насмешки и презрение.

Теперь Полибий стал понимать, что попал в столицу мира. И как все это было непохоже на его родной далекий Мегалополь!

Дни шли за днями. Полибий стал постепенно привыкать к новому для него образу жизни. За это время он успел коротко сойтись с доброй половиной Рима. Среди своих друзей он числил теперь и Назику, и Тиберия Гракха, и Лелия Старшего, и других. Очень многое в его новых друзьях казалось ему странным, непонятным. Он изумился, увидав, что, когда началась какая-то война, к консулу явилась целая толпа желающих записаться в набор (XXXV, 4, 4). Но, может быть, больше всего он изумился, когда услыхал, что кто-то передал магистрату значительную сумму на хранение, притом не взял даже расписки. В полной растерянности он спросил, неужели магистрат вернет деньги? Ему со смехом отвечали, что разумеется вернет: ведь он дал честное слово. Полибий остолбенел. У эллинов, говорит он, если ты доверишь должностным лицам какую-нибудь денежную сумму, ты не получишь ее назад, «даже если им доверяют один талант и хотя бы при этом было десять поручителей, положено было столько же печатей и присутствовало вдвое больше свидетелей». А у римлян, объясняет он своим греческим читателям, не нужно ни печатей, ни свидетелей. Ты можешь вручить наедине любую сумму римлянину — «обязательство достаточно обеспечивается верностью клятве». Это так поразило грека, что он решил: причина — совершенно особая религиозность римлян. Религия делает их нравственными (VI, 56, 13–15).