— Не кажется ли вам, что эллины прогуливаются среди македонцев, словно полубоги среди зверей? (Plut. Alex., 51).
Но никто из македонских царей, кажется, не предавался настолько пьянству и разврату, как наш Филипп. Эта-то атмосфера пьянства и порока окружала теперь Деметрия. Судя по всему, он не отставал от других и вел себя как истый македонец. И вот на пирах Персей ставил брату самую простую ловушку, в которую тот неизменно попадался. Кто-нибудь из его тайных сообщников заводил разговор о римлянах. И сейчас же, словно по мановению палочки незримого дирижера, весь хор придворных льстецов начинал дружно поносить их. Царедворцы изощрялись в остроумии, высмеивая нравы и обычаи римлян, их одежду, их жалкий неказистый город, высмеивали и всех известных им римлян поименно. Филипп желчно улыбался. Деметрий мгновенно вспыхивал и кидался защищать своих друзей (Liv. XL, 5). А наутро Персей нашептывал отцу, что брат замыслил дурное, что он любит одних только римлян, что с их помощью он надеется свергнуть Филиппа, что его давно уже называют царем при живом отце. «Такие речи тревожили больной ум старика, и он впитывал их душою» (Liv. XL, 11, 4; 5, 14). Деметрий все еще ни о чем не подозревал, когда произошла совсем уж безобразная сцена, резко изменившая всю его жизнь (182 г.).
Был у македонцев один торжественный праздник. Он включал в себя очищение войска и оружия, парад и потешную битву. На параде, блистая оружием, прошла фаланга. Впереди был сам Филипп, бок о бок с ним его сыновья. Старшему шел 30-й год, младшему исполнилось 25 лет. Оба были статны и красивы, и людям, которые не знали, что происходит в царской семье, казалось, что они видят счастливого отца, окруженного счастливыми детьми (Liv. XL, 6, 4). Затем войско разделилось — половиной командовал Персей, половиной — Деметрий. Случилось так, что в этом шуточном сражении Деметрий одержал такую полную, такую сокрушительную победу, что друзья Персея почувствовали даже обиду. Но сам Персей, казалось, был чем-то доволен и загадочно улыбался. Деметрий же ликовал и радовался, как ребенок. Ему ужасно хотелось помириться с братом и заставить и его смеяться и веселиться. Он пригласил Персея вместе отпраздновать этот день. Но тот наотрез отказался и ушел к себе. Каждый царевич устроил свой особый пир.
Деметрий беззаботно веселился. Тем временем после весьма обильных возлияний кто-то из его собутыльников обнаружил в зале шпионов Персея. На них набросились с возмущенными криками и порядком намяли им бока. Деметрий и его друзья были уже в таком состоянии, что этого даже не заметили. В середине ночи царевичу вдруг ударило в голову идти к брату мириться. Вся компания поднялась и с шумом и криками двинулась к Персею. Но двери оказались запертыми. Все ужасно рассердились и разочаровались. Вопили, барабанили в дверь — никакого ответа. Тогда они, пошатываясь, побрели обратно кончать попойку.
Пили и у Персея. Но один человек не пил или пил мало. То был сам Персей. Ему необходимо было сохранить свежую голову. Утром чем свет он ворвался к отцу с криком, что брат ночью хотел его убить. Конечно, тут же послали за Деметрием. Тот спал мертвым сном. Его вытащили из постели и привели к отцу. Деметрий ровно ничего не понимал. Он увидел отца, который с нахмуренным лицом шагал взад и вперед по галерее, и брата, стоявшего поодаль. Когда вошел Деметрий, отец сел и велел Персею говорить.
Персей произнес заранее составленную и заученную обвинительную речь. Он говорил, что брат пытался его убить. Сначала пригласил его на пир, а когда он благоразумно отказался, хотел силой ворваться в его комнаты. Как доказательство фигурировал и случай со шпионами. Действует же так Деметрий по наущению римлян, и особенно Тита, которого прямо считает теперь своим отцом. Римляне хотят устранить его, Персея, за преданность делу Филиппа. Он намекнул далее, что и Филипп вскоре последует за старшим сыном. Кончил он патетической жалобой:
— Ни в гостях, ни дома не избежать мне опасности. Куда же деться? Только богов, только тебя, отец, я всегда почитал. У римлян не могу искать убежища: они ненавидят меня, потому что я скорблю о причиненных тебе обидах.
То был мастерски рассчитанный удар. Он должен был ранить Филиппа в самое уязвимое место.
Деметрий стоял растерянный, ошеломленный под этим градом обвинений. Наконец он с возмущением воскликнул, что все это от начала и до конца — низкая ложь. Римляне никогда не стали бы требовать от него подобной подлости. Если они его любят, так потому, что считают честным. И неужели можно даже помыслить, чтобы такой человек, как Тит, мог толкнуть его на братоубийство! (Liv. XL, 6–16). Поистине, нельзя было придумать более неудачной защиты. Вместо оправданий он опять хвалил своих римлян!
С ужасом глядел на них Филипп. Впервые он осознал всю меру обрушившегося на него горя. Два его сына готовы перерезать друг другу горло! Он начал говорить. Он пытался усовестить безумцев, он приводил примеры из так любимых им трагедий, из мифов, из реальной жизни. И все они показывали, сколь гибельна бывает вражда между братьями. Но, взглянув еще раз на обоих, он понял, как далеки от них его речи.
— Вы слышали мои рассказы и не только не вняли им, но, как я вижу, наперекор моим внушениям еще обострили взаимную вражду, — в отчаянии закончил он (Polyb. XXIII, 11).
Он понял все свое бессилие. Впервые в жизни. Теперь он «день и ночь терзался мыслями о том, которого из двух сыновей обречь на смерть, от которого он должен опасаться больших козней в последующей жизни и насильственного конца в старости» (Polyb. XXIII, 13). А тем временем под влиянием нашептывания Персея он все больше отдалял от себя младшего сына. Тот жил теперь во дворце как чужой.
Деметрий только сейчас стал понимать свое положение. Он, конечно, и раньше замечал неприязнь к себе брата, но думал, что тот просто дуется и, если поговорить с ним весело и добродушно, его гнев остынет. Он думал, что и отец может их помирить и вступиться за него. Теперь он стал смутно догадываться, что ему угрожает. Он понял, что окружен шпионами, с ног до головы опутан сетями интриг (Liv. XL, 14, 6; 20, 5; 7, 5). Он увидел вдруг, что он «затравлен, одинок, беспомощен» (Liv. XL, 12). Он стал замечать, что люди его сторонятся, что отцовские друзья от него отвернулись. Не знаю, понимал ли он, что они смотрят на него как на обреченного и спешат отречься, чтобы не разделить его участь. Во дворце ему сделалось жутко. Теперь он как огня боялся произносить даже слово «римляне». Он дал знать тамошним друзьям, чтобы они больше ему не писали — их письма могут дорого ему стоить (Liv. XL, 20, 5). Так он лишил себя последней радости, беседы с друзьями с воли. Лишил себя и возможности получить совет и поддержку. Он знал, что Тит продолжает переписку с Филиппом, наверно, для того, чтобы узнать хоть что-нибудь о нем. Но, увидав в руках отца письмо, написанное таким знакомым почерком, со знакомой печатью, он не осмеливался даже спросить, о чем пишет Тит и передает ли ему что-нибудь.
Положение осложнялось тем, что Филипп продолжал тайно готовиться к войне с Римом. Персей был соучастником всех планов отца, от Деметрия их тщательно скрывали. А Персей все продолжал нашептывать на брата. Однажды, видя, что отец доволен успешным ходом их тайных дел, он со вздохом сказал:
— Что в том пользы?.. Мы держим у себя, я не хочу сказать изменника, но во всяком случае шпиона (Liv. XL, 5, 9–12).
Однажды Деметрия как-то уж совсем бесцеремонно устранили от участия в походе. Ему было очень обидно. Отец отослал его, а проводить и охранять поручил своему вассалу Дидасу, правителю Пеонии. Деметрий был очень грустен. Его спутник ласково с ним заговорил. В его голосе слышалось сочувствие и жалость. Деметрий был так одинок, он сразу потянулся к новому другу и рассказал о своих обидах. Дидас был глубоко возмущен бездушием его брата и отца и горячо утешал царевича. Деметрий подумал, что боги сжалились над ним и послали Дидаса. Он открыл новому другу душу — он задумал бежать к римлянам, а сделать это возможно было только через страну Дидаса. Увы! Новый друг был шпионом, которому поручено было вкрасться в доверие Деметрия и выведать его планы.
