И кончил разговор. Но дело на этом не кончилось. Азелл обладал феноменальными пробивными способностями. Он не простил насмешек Сципиона. И решил отомстить. Он привлек Публия к суду. В чем он обвинял его, неизвестно. Дошедшие до нас источники не считают нужным это сообщать, ибо обвинения были заведомо лживые.

Римляне оцепенели от изумления. Никому ни до, ни после не приходило в голову привлечь к суду Публия Африканского. И вдруг его обвиняет, и кто же!.. «Негодяй Азелл обвинял великого Сципиона», — говорит поэт Люцилий (Gell. IV, 17, 1). И не он один был возмущен. Но все сгорали от любопытства. Предвкушали необыкновенное зрелище.

Обычай требовал, чтобы обвиняемый являлся на суд в трауре, с отросшими волосами и бородой, со слезами на глазах, окруженный толпой грустных родичей. Заманчиво было увидеть таким униженным гордого Сципиона. Все с нетерпением ждали суда. Наконец роковой день настал. Все глаза искали подсудимого. И вот он появился — как всегда, великолепно выбритый, аккуратно подстриженный, в светлой одежде, с насмешливыми искорками в глазах (Gell. III, 4, 1). Бедняга Азелл!.. Верно, он проклинал день и час, когда вздумал связаться со Сципионом. На него градом сыпались безжалостные насмешки. Казалось, его секут розгами на глазах всего Рима. Для Сципиона суд не имел никаких последствий. Зато для Азелла имел. Сципион подарил этому неразумному осленку бессмертие. И века спустя римляне не могли без улыбки слышать имя Азелла (ORF², Scipio minor, fr. 19; Cic. De or. II, 268).

Из мальчика, которого все считали неудачником, Сципион мгновенно, словно по мановению жезла чародея, превратился в великого человека, политика, славу и гордость Рима. Годы многое в нем изменили, но в чем-то он остался тот же. С ранней юности он с отвращением бежал низменного разврата; похоже он вообще чуждался чувственных наслаждений. Виной было, вероятно, его затянувшееся детство. Он был стыдлив и целомудрен, как бывают иногда стыдливы и целомудренны подростки в свою предлюбовную пору. Но пора эта не прошла бесследно, замечает Полибий. В духовном отношении в борьбе со страстями и искушениями он закалил волю и воспитал в себе «человека последовательного, во всем себе верного». В телесном же — приобрел несокрушимое здоровье, которое сохранял всю жизнь. Так что «взамен пошлых удовольствий, от которых он отказывался раньше, приобрел многочисленные земные радости» (XXXII, 11, 8)[68].

Публий по-прежнему страстно любил науки. Он был так утонченно образован, что казался природным афинянином. «Конечно, наше государство не породило никого… более просвещенного, чем Публий Африканский», — замечает Цицерон (De or. II, 154). И учился он всю жизнь. Оратор пишет, что больше всего в Сципионе его всегда восхищало великое трудолюбие, этому-то трудолюбию он всю жизнь старался подражать (Verr. IV, 81). Друзья считали Публия кладезем премудрости и ходячей энциклопедией. На него поминутно сыпались вопросы:

— Почему на небе видно два солнца?

— Правда ли, что царь Нума был учеником Пифагора?

— Какие государственные формы выделяют греческие ученые?[69]

Но он был не просто блестяще образован. У него был столь оригинальный яркий ум и столь неожиданные и тонкие суждения, что ученейшие и умнейшие греки искали его общества. Полибий и Панетий считали его интереснейшим собеседником. Панетий часто цитировал его слова в своих книгах. Но сам Публий не любил выставлять на показ свои знания. Он часто говорил, что истинный ученый — это его друг Лелий, а он простой воин (Brut. 84).

И конечно, по-прежнему его дом полон был друзей. Гости, впервые переступившие его порог, озирались в полном недоумении. В доме самого знаменитого римлянина не было ни роскошных ковров, ни драгоценной посуды, ни модной мебели. Все было удобно и просто. Ту же простоту и непринужденность вносил Сципион в свои отношения с людьми. К нему приходили и греки, и римляне, и знатные, и незнатные, даже бывшие рабы, и со всеми он бывал одинаково дружелюбен и прост. «Самое, однако, трудное в дружбе — быть вровень с теми, кто ниже тебя, — говорит Лелий у Цицерона. — Часто бывает, что человек возвышается над окружающими, как возвышался Сципион над нашим, если можно так выразится, стадом. Никогда не ставил он себя выше того же Фила, выше Рупилия… выше друзей из низших сословий» (De amic. 69; ср.: 11).

В этом доме, казалось, обитал какой-то веселый домовой: здесь всегда бывало интересно и весело. Гости шутили, смеялись, поддразнивали друг друга. Все они писали стихи и сочиняли пародии. Люцилий, который вечно был влюблен, как и положено поэту, читал стихи то о какой-то Гимниде со знойным лицом, поющей чарующие песни (Н., 80–81), то о некой даме, кажется, булочнице, с которой он пил из одной чаши и, по его выражению, «соединял губы с ее губками» (VIII, 1), то о какой-то девушке, которую он рисует совершенно прелестным существом, «ибо она грациозна, резва, ибо у нее чистое сердце, ибо она похожа на ребенка» (VIII, 6). Когда же один из друзей ушел на войну, он посылал приятелям чуть ли не ежедневные отчеты о своих великих подвигах в стихах, столь забавных, что читатели умирали от смеха (Cic. Att. XIII, 6, 4). Как-то Люцилий побывал на пиру у богача, где вместо любимых Публием овощей подавали раков и осетрину. Он изнывал от скуки и с тоской вспоминал веселые вечера у Сципиона, «приправленные милой беседой», где все шутили, читали стихи, в которых поблескивали огоньки веселых острот. «Бедняга, — с сожалением говорит он про хозяина, — он никогда не пообедал хорошо!» (Cic. De fin. II, 8).

Сципион по-прежнему обожал шумные детские игры. Один почтенный человек был даже порядком смущен таким странным поведением столь знаменитого лица. Он говорил потом, что ему просто неловко рассказывать, как дурачились Сципион с Лелием (Cic. De or. II, 22).

Сципион по-прежнему поэтически любил природу, совершал долгие прогулки с собаками, увлекался охотой и спортом. Из города он всегда вырывался, как из тюрьмы. Рассказывают, что он и Гай Лелий веселились тогда, как дети, которых отпустили с уроков. Они играли на берегу моря и часами собирали красивые камушки и раковины (Ibid).

Сохранился забавный рассказ, который показывает обстановку в его доме.

Он был на вилле в Ланувии вместе с одним из своих бесчисленных друзей, каким-то Понтием. В то время одному из местных рыбаков, тоже его большому приятелю, посчастливилось поймать рыбу, которая встречалась в Италии редко и считалась очень дорогим деликатесом. Рыбак подарил ее Сципиону. Дело было утром. И вот, по обычаю, соседи и клиенты начали приходить, чтобы приветствовать Сципиона. А тот стал приглашать их на обед одного за другим, показывая только что полученный подарок. Понтий, который в душе мечтал полакомиться, с тревогой за ним наблюдал. Наконец, убедившись, что Сципион собирается пригласить всю округу, он наклонился к нему и прошептал на ухо:

— Что ты делаешь? Ведь рыба всего одна! (Macrob. Sat. III, 16, 3–4).

После консулата и цензуры Сципион вдруг сорвался и решил объехать мир, «чтобы…

…поглядеть на города, народы и на царей» (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 13).

Сципион терпеть не мог помпы и величественных церемоний. Он отправился как частный человек всего с несколькими друзьями, среди которых были Полибий и Панетий. Все иноземные цари с изумлением рассказывали, что этот знаменитейший римлянин одет совсем просто и его не сопровождает блестящая свита.

Первой страной, которую посетил Сципион, был Египет. Эта древняя колыбель цивилизации представляла тогда довольно плачевное зрелище. Там была полная неразбериха, каждый новый Птолемей был хуже предыдущего, а царствовавший в то время Птолемей VII Эвергет был чуть ли не самым худшим (Strab. XVII, 1, 8). Подданные называли его просто Фискон — Пузан. О нем рассказывали совершенно удивительные вещи. Он умудрился поразить даже своих привыкших ко всему подданных. Александрийцы часто восставали, и он «отдал народ в жертву солдатам и истреблял его» (Полибий). «Иноземным наемникам была дана свобода убивать, повсюду ежедневно струились потоки крови» (Юстин). Множество народу бежало и пряталось, так что Полибию казалось, что почти все эллины уже истреблены (Justin. XXXVIII, 8; Polyb. XXXIV, 14, 6). Но самый «замечательный» поступок царь совершил несколько позднее визита Сципиона. Его подданные очередной раз восстали, на сей раз успешно. Фискон бежал, а власть захватила жена царя, бывшая одновременно и его сестрой. Вскоре праздновали день рождения царицы. Пир шел горой, царило буйное веселье. Вдруг в пиршественную залу вошел посол. Он объявил, что принес государыне сюрприз, подарок от Птолемея, и положил на стол ларец. Подвыпившие гости обступили посла и, сгорая от любопытства, бросились открывать таинственный ларец. Сорвали завязки, открыли его… и застыли, как статуи. В ларце лежал разрезанный на куски и аккуратно упакованный царевич, маленький сын царицы… (Justin. XXXVIII, 8, 12–13; Liv. ер. 59).