— Ты прав, я заботился не о том, чтобы знать всех, но о том, чтобы меня все знали (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. Min. 9).

Еще несколько таких ответов, и Аппий стал смертельным врагом Сципиона (Cic. De re publ. I, 31).

Жило тогда в Риме одно очень знатное семейство. Глава его, Метелл, был человек самый почтенный, пожалуй, только чересчур чопорный и важный. Кажется, чувство юмора у него напрочь отсутствовало. У него было четверо сыновей, все четверо стали консулами, и отец чрезвычайно ими гордился. Хотя, сказать по правде, все четверо были удручающе серы. Сципион сделал одно любопытное наблюдение над ними — каждый следующий был глупее предыдущего. И вот однажды, выведенный из терпения непонятливостью самого младшего, он заметил:

— Если твоя мать родит пятого, то это уж будет осел! (Cic. De or. II, 267).

(С языка его вообще довольно часто срывалось слово «осел». По какой-то причине он любил поминать именно это животное.)

Одной из вершин политической деятельности Сципиона была его цензура. Цензоры проводили перепись населения по возрастам, составляли списки граждан и их имущества и выполняли некоторые другие обязанности. Но было у них еще одно грозное право — они карали людей недостойных (Cic. Leg. III, 7). «Цензору принадлежит надзор за частной жизнью и нравами граждан. Римляне полагают, что ни чей бы то ни было брак, ни рождение детей, ни порядки в любом частном доме, ни устройство пиров не должны оставаться без внимания и обсуждения… Они избирают двух стражей, одного из патрициев, другого из плебеев, вразумителей и карателей, дабы никто, поддавшись искушению, не свернул с правильного пути… Они властны отнять у всадника коня или изгнать из сената того, кто живет невоздержанно и беспорядочно» (Plut. Cat. Mai. 16). Иными словами, цензоры карали за проступки там, где закон был бессилен: они наказывали за трусость, порок, лживость, предательство. Наказание это было не уголовное: человека как можно дальше устраняли от власти, ибо римляне не желали, чтобы ими управляли порочные люди. Поэтому удары цензора падали более всего на сенат и знать, а не на народ. Замечание цензора называлось nota censoria — цензорское клеймо — и считалось величайшим бесчестьем.

Эту-то должность в 142 г., победив Аппия, занял Публий. Бывали цензоры строгие и требовательные, бывали мягкие и снисходительные. Попадались, разумеется, и такие, которые пользовались своей властью, чтобы свести личные счеты. Сципион Младший был цензором особым. Ни капли личных чувств не примешивалось к его действиям. Но зато никогда еще не было в Риме такого сурового цензора, как этот «изысканный поклонник всех свободных искусств». О цензуре его ходили анекдоты и легенды. И много десятилетий спустя римляне любили их вспоминать.

В самом деле, этот удивительный цензор простер свою суровость до того, что закрыл школу танцев, показавшихся ему непристойными. Это была актерская школа, и пляски там отличались большой вольностью. До нас дошел — неслыханная удача! — его собственный рассказ об этом событии.

«Их учат каким-то мерзким дурачествам. С арфой и самбукой[63] в руках они идут вместе с шутами в актерскую школу. Они учатся петь — а предки наши считали это позором для свободного человека. Да, да, они идут, повторяю, в школу плясунов, свободные девочки и мальчики об руку с шутами. Когда мне рассказали об этом, я не мог поверить, чтобы знатные люди обучали такому своих детей. Но когда меня привели в эту школу, я увидал там, клянусь богом верности, более пятисот мальчиков и девочек[64], и среди них был один — мне больно за нашу республику! — мальчик еще в булле[65], сын кандидата на общественные почести, ребенок, не старше двенадцати лет, который отплясывал с кастаньетами такой танец, что и самый бесстыдный раб не мог бы сплясать достойнее» (Macrob. Sat. III, 14, 7).

Кульминацией цензуры считался смотр всадников. Это была очень картинная и торжественная церемония, напоминающая военный парад, но цель она преследовала все ту же — очищение нравов. Цензор стоял на ступенях храма Кастора, находившегося в центре Форума. Глашатай называл имя всадника, и тогда тот отделялся от толпы и проводил своего коня под узцы. Цензоры же говорили одну из двух роковых фраз: «Ты сохраняешь коня» или «Продай коня». И последнее означало жестокое бесчестие и позор.

Молодые франты, стоявшие в толпе, трепетали и поеживались. На сей раз они больше всего боялись даже не рокового приговора, а язвительных насмешек цензора. Попавшийся ему на зубок стоял посреди Форума, красный как рак, не зная, что ответить, и от души проклинал знаменитую иронию Сципиона. Среди этой молодежи был один — щеголь и модник, придерживавшийся самых современных взглядов на любовь. К несчастью, тут они разошлись: Сципион был, напротив, поклонником самых что ни на есть старомодных взглядов. Он остановил молодого щеголя и сказал:

— Взгляните на этого напомаженного мальчика, который постоянно прихорашивается перед зеркалом, прогуливается с подбритыми бровями, выщипанной бородой и общипанными бедрами, лежит на пирах в тунике с длинными рукавами[66] рядом с поклонником, ибо он любит не только вино, но и мужчин[67], и неужели после всего этого кто-нибудь усомнится, что он занимается тем, чем обычно занимаются распутные мальчишки? (ORF², fr. 17).

Злополучный щеголь готов был провалиться сквозь землю.

Впрочем, редко кто удостаивался столь длинной речи. Обыкновенно цензор срезал виновного одним словом. Так, он перевел в другую трибу, т. е. ограничил в избирательных правах, какого-то гражданина. На вопрос, в чем его вина, Публий отвечал, что, будучи центурионом, он 25 лет назад не принимал участия в битве при Пидне. Тот в ответ долго превозносил свою доблесть. А тогда он остался охранять лагерь и совершенно не понимает, что хочет от него Публий Африканский. На это Сципион, как всегда, с непроницаемым лицом, без улыбки, сказал:

— Я не люблю чересчур благоразумных (Cic. De or. II, 272).

Конечно, человек этот был известный всему Риму трус. В этом-то и заключалось яд насмешки Сципиона. Цицерон называет этот ответ обычной для него манерой дурачить и морочить собеседника, его иронией. Трусость он назвал почтенным словом благоразумие.

В то же время Сципион всегда придерживался самой суровой справедливости. Лучше всего это видно из случая с Гаем Сацердотом. Этот молодой человек имел все основания опасаться цензоров, а потому собирался было прошмыгнуть незаметно мимо. Но Сципион увидал его. Он громко окликнул его и заявил, что ему известен факт формального клятвопреступления Сацердота и что он готов дать свидетельские показания, если кто-то захочет его обвинить. Но никто не вызвался, и тогда Сципион объявил, что снимает свое замечание.

— Я не хочу быть для тебя ни обвинителем, ни свидетелем, ни судьей, — сказал он.

«Таким образом, — говорит Цицерон, — тот, мнение которого считалось законом и для римского народа и для иностранных племен, сам не счел своего личного убеждения достаточным для того, чтобы лишить чести своего ближнего» (Cluent. 134; ср.: Val. Мах. IV, 1, 10).

Но, пожалуй, больше всего прославился вот какой случай. Жил в то время в Риме некий Тиберий Клавдий по прозвищу Азелл, т. е. Осленок. Это был довольно пустой малый, развратный и лживый, в котором не было ничего примечательного, кроме незаурядного нахальства. Когда цензор остановил его, Азелл налетел на него с бурным возмущением. Он кричал, что это самоуправство — он, Азелл, воевал во всех провинциях. Публий отвечал всего двумя поговорками:

— Если у меня нет быка, я выгоню на поле осленка (т. е. на безрыбье и рак рыба). Я выгоню на поле осленка, но умнее он не станет (Cic. De or. II, 258).