Римляне, разумеется, слышали рассказы о Фисконе, больше похожие на страшные сказки, и гадали, каков он, этот легендарный преступник. В александрийский порт корабль вошел днем, в самую жару. Но путешественники, стоявшие на палубе, с удивлением увидали огромную толпу, которая несмотря на зной теснилась на берегу. Пока они думали, что это может означать, люди на пристани их заметили. Они подняли невообразимый шум. Все кричали, проталкивались вперед и громко спрашивали друг у друга:

— Который из них Сципион?

Оказывается, все они пришли на него взглянуть. На пристани римляне увидали и царя. С любопытством они уставились на этого знаменитого изверга и монстра. Внешность Птолемея была действительно примечательной. «Лицом он был безобразен, низок ростом, ожиревший живот делал его похожим не на человека, а на животное». Но больше всего удивил римлян его наряд. На нем была совершенно прозрачная одежда, «как будто он задался целью искусно выставлять на показ то, что скромный человек стремится обычно тщательно прикрыть» (Justin. XXXVIII, 8–10). Сципион и его друзья переглянулись, и уголки их губ задергались: они еле удерживались, чтобы не расхохотаться.

Корабль подошел к берегу. Публий спустился и своим обычным легким, быстрым шагом пошел вперед, накинув на голову край плаща — солнце палило немилосердно. Александрийцы бежали за ним, громко вопя:

— Сципион! Сципион! Открой лицо!

Публий откинул плащ. Его вид привел толпу в восхищение. Она неистово зааплодировала (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 13).

Птолемей приблизился к римлянам со слащавой угодливостью. Но Сципион продолжал идти вперед все тем же быстрым шагом. Толстый царь устремился за ним. То была поистине захватывающая сцена. Впереди шел Публий. За ним с восторженными воплями неслись александрийцы, а шествие замыкал сам Птолемей. Весь красный, обливаясь потом, пыхтя и отдуваясь, он трусил вперед, тщетно пытаясь догнать своего знаменитого гостя к невыразимому наслаждению своих подданных. Сципион наклонился к Панетию, который шел рядом, и тихо сказал ему:

— Александрийцы все-таки получили некоторую пользу от нашего визита: благодаря нам они увидали, как их царь прогуливается (Ibid.).

Но на этом не кончилось. Публию было как будто мало, что он чуть не довел своего хозяина до инфаркта. Пузан от природы был трус. Его гость был частным человеком, не имел ровно никаких полномочий, казалось бы, царь мог вести себя с большим достоинством. Так нет же! Этот деспот, столь страшный для своих подданных, всячески лисил, подлизывался и пресмыкался перед Сципионом, надеясь снискать его расположение. Но как раз это-то и подзадоривало насмешливого римлянина, ему казалось доставляло удовольствие изобретать все новые способы, чтобы помучить бедного царя. «Насколько кровожадным казался он согражданам, настолько смешным римлянам» (Justin. XXXVIII, 8–10).

Дворец Птолемеев и всегда-то блистал великолепием, сейчас же предприняты были поистине грандиозные приготовления. Стены и полы сверкали золотом, всюду курились ароматы, тысячи слуг являлись по первому знаку, словно в восточной сказке. А когда гости садились за стол, тут уж чудесам не было конца. Недаром александрийские повара считались лучшими в мире! Словом, делалось все, чтобы ослепить знаменитого римлянина роскошью. Но все усилия пропали даром. Сципион всем видом показывал полное равнодушие. Скучающим взглядом скользил он по золотому интерьеру; садясь за роскошный стол, клал себе на тарелку только немного овощей. И все в таком роде (Diod. XXXIII, 18).

Впрочем, Публию действительно смертельно надоел и хозяин, и его дворец. Он с радостью убегал из этого чопорного здания и бродил по улицам Александрии. Александрийцы, живые, веселые южане, всюду бегали за ним, самым бесцеремонным образом глазели на него, словно на музейный экспонат, и обменивались на его счет замечаниями, даже не понижая голос. Сципион вовсе не принимал вид оскорбленного достоинства, сам смеялся их шуткам, но шутнику отвечал так, что александрийцы катались от смеха. Они дразнили друг друга и перебрасывались задорными шутками. Обе стороны наслаждались этой игрой, как дети. В короткий срок Сципион совершенно завоевал сердца александрийцев. Вскоре он совсем бросил Птолемея и его дворец и уехал кататься по Нилу (Justin. XXXVIII, 8, 11).

Полибия Египет привел в ужас. Но на Сципиона он произвел двойственное впечатление. Он, конечно, поражен был полной безалаберностью, с которой управлялся этот благодатный край. Но, с другой стороны, восхищался, как ребенок, красотами страны и памятниками старины — «плодородием полей, великим Нилом, многочисленностью городов, неисчислимыми мириадами жителей». И он заметил, что Египет может стать величайшей страной, если им управлять как следует (Diod. XXXIII, 18).

Из Египта римляне отправились на Кипр, а оттуда в Сирию (Diod. ibid.). Побывали на Родосе и в Пергаме, перешли Тавр и впервые изучили жизнь племен, живущих по ту сторону хребта (Strab. XIV, 5, 2). Наконец, приплыли в Грецию и посетили философские школы Афин. Так Сципион и его друзья обошли «большую часть ойкумены». Сципион с восторгом осматривал экзотические страны и дивился тамошним чудесам. Он говорил, что «у всех разумная и удивительная жизнь». Но и он всем понравился. Жители мест, где он побывал, потом долго о нем рассказывали. Они говорили, что он умеет уладить все разногласия, помирить противников и, когда они выбирали его третейским судьей, убедить их поступать справедливо. А бессовестных он великолепно умеет поставить на место. Так что когда Сципион вернулся, множество городов и общин «отправили в Рим послов, которые хвалили Сципиона и его спутников, и благодарили сенат, что он послал к ним таких людей» (Diod. ibid.).

В отличие от многих полководцев, которые жадно стремятся к все новым и новым лаврам, Публий, по-видимому, считал свою военную карьеру законченной. Но он жестоко ошибся. Жизнь преподнесла ему неожиданный «сюрприз». В 135 г. он отправился на Марсово поле, чтобы проголосовать за своего племянника, который баллотировался в квесторы. Но едва он появился на избирательных мостках, народ немедленно выбрал его консулом, объявив, что он должен ехать в Испанию и кончать тамошнюю войну. Сенаторы пробовали было объяснить незаконность этих действий. Но народ пришел в неистовство и настоял на своем (Val. Max. VIII, 15,4; Арр. Iber. 84). Неожиданное избрание обрушилось на Сципиона как снег на голову. Он должен был оставить все свои дела и планы и немедленно мчаться в дикую страну, чтобы вести трудную и опасную войну. Что же случилось? Что вызвало столь странные действия народа?

Уже почти 10 лет в Испании бушевала война. Центром и средоточием ее стала Нуманция, неприступная крепость, запрятанная в горах, оплот всех партизан и разбойников. Ее густой стеной окружали непролазные леса, а сам город стоял на отвесном обрыве между двух рек и оврагов (Арр. Iber. 76). Притом местность и климат были таковы, что Сципион позже с гордостью говорил, что у него ни один человек не умер от жажды. Один за другим приезжали под Нуманцию римские полководцы. Напрасно! Нуманция была словно заколдована. В Рим летели вести о все новых и новых поражениях, одно хуже другого. Наконец после одного уж особенно позорного провала терпение народа лопнуло. И они выбрали Сципиона.

Когда новый консул собрал сенат, его ждал второй ошеломляющий «сюрприз». Отцы сухо объяснили ему, что казна пуста, а проводить набор в Италии сейчас нецелесообразно. Поэтому они не дают ему ни денег, ни войска. Разумеется, то были интриги его политических врагов, которые не могли вынести такого головокружительного взлета соперника. Сенат ждал борьбы, притом борьбы страшной. Сципион был опасным противником. Он мог пустить в ход весь свой огромный авторитет, мог пригрозить народом, мог перетянуть на свою сторону большинство сената, если вопрос поставят на голосование. А так всегда поступали в затруднительных случаях. Скорее всего, в конце концов пришлось бы пойти на компромисс: дать, но постараться дать поменьше. Но тут Сципион, в свою очередь, изумил сенаторов. Он окинул их презрительным взглядом и сказал, что от них ему ничего не нужно. Он и без них прекрасно обойдется, у него есть друзья. С этими словами он повернулся на каблуках и вышел из сената (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 15).