— Может, ты тоже хочешь? — предлагаю Давиду лепёшку, стараясь как-то сгладить это тягостное молчание.

— Нет, ешь ты.

И я ем. Кто знает что завтра будет дома из еды, и будет ли вообще, поэтому лучше покушать сейчас.

— Спасибо, — справившись с поздним ужином, отставляю тарелку на тумбочку и облокачиваюсь на спинку кровати. — Твоя мама очень вкусно готовит.

— Я передам ей.

— Не надо!

Слышу смешок, а потом Давид встаёт, чтобы выключить свет. Возвращается на пол и ложится, закинув руки за голову.

В комнате становится темно, но благодаря фонарю на улице, очертания предметов увидеть довольно несложно.

— Мариам тоже хорошо готовит.

Продолжаю заслуженно нахваливать членов его семьи. Спать мне не хочется от слова совсем. Умом понимаю, что это единственный раз, когда мы можем просто поговорить, вот и цепляюсь за эту возможность, пытаясь нащупать хотя бы какую-то тему, которую Дав захочет поддержать. А я потом еще очень долго буду перебирать в памяти наши диалоги, потому что сомнительно, чтобы такой вот вечер когда-либо повторился ещё раз.

— А ты не умеешь готовить? — спрашивает он.

— Нет.

— Почему?

Наверное, зря я предприняла эту попытку с диалогом. Он завёл совсем не туда, куда бы мне хотелось.

— Не научилась.

Сползаю на подушку, ложусь на бок и натягиваю на себя одеяло. От воспоминаний становится холодно. Не знаю, что мной руководит в этот момент, но я почему-то решаю рассказать Давиду то, чего до сих пор не смогла рассказать Мариам.

Хоть он и не просит моих откровений, и возможно, они ему вообще ни к чему, но именно с ним мне хочется ими поделиться.

— Моя мама тоже хорошо готовит, — говорю тихо, — Она всегда баловала нас разными блюдами, и мне, глядя на неё, тоже хотелось научиться. Я часто приходила на кухню, когда была чуть младше, говорила — мама, давай помогу, порежу что-то, или почищу. Она пару раз давала мне такую возможность, но я всякий раз делала что-то не так. То крупно резала лук, из-за чего потом папа бывало ворчал, то палец себе порезала однажды овощечисткой. С тех пор мама меня и не пускала, говорила, что она сама справится быстрее.

Я замолкаю, полагая, что возможно Давид уснул, утомленный моим монологом, но нет, спустя секунду понимаю, что не уснул.

— Почему твоя мать столько лет терпит пьющего мужа?

— Она терпит его всего полтора года.

— Как так?

Переворачиваюсь на спину и утыкаюсь взглядом в потолок. Тяжело вздыхаю.

— Папа раньше не пил. Только по праздникам, и то очень мало. Да, он был с характером, но при этом любил нас. Меня, маму и Алису. Мы вообще были очень счастливы, пока однажды…

Запинаюсь, внутри всё тисками сжимает.

— Однажды…?

— Пока однажды я не уговорила маму снова попробовать ей помочь на кухне. — прикрываю глаза, в воспоминаниях всплывает яркая картина, подробности которой я буду помнить до конца своей жизни, — Это была суббота. Алиска и папа были дома. У него в этот день не было смены. Он работал хирургом. Одним из лучших. К нему приезжали из разных городов, потому что он мог проводить такие операции, какие с трудом давались другим, — в горле растёт ком. Помню, как папа гордился собой. Тем, что помогает людям, возвращает их к жизни, продлевает её. — В общем, мама сжалилась, уняв моей просьбе и велела почистить и разрезать курицу, а папу попросила посидеть с Алисой. Папа говорил, что ему нужно срочно до завтрашнего дня прочитать чью-то историю болезни, и он не может заниматься сестрой, но я так ухватилась за разрешение мамы, что буквально упросила его совсем немного поиграть с Алиской. Она тогда ещё совсем маленькая была, егоза такая, на месте не сидела. Бегала из комнаты в кухню, играла с кубиками, что-то лепетала. Папа все же пытался читать и при этом за ней приглядывать. Ну, я перед тем, как чистить курицу, набрала в кастрюлю воды и поставила её на плиту. Мама была занята тем, что нарезала салат и говорила по телефону с подругой, поэтому не проконтролировала меня. А я почему-то и не подумала, что воду нельзя ставить на переднюю конфорку. Ещё и включила самый сильный жар, чтобы быстрее закипела, — замолкаю, чувствуя, как в груди начинает больно давить от живости воспоминаний. — Я до сих пор не знаю как так произошло, что все события случились в одну секунду. Папе позвонили из больницы, Алиска притащила из комнаты орбизы, знаешь такие мягкие водные шарики, и случайно рассыпала их прямо у меня под ногами. Все засуетились, мама начала требовать у Алисы, чтобы она собирала шарики, а у меня — чтобы я ей помогала. Но для начала мне нужно было вымыть руки от жирной курицы. В этот момент на кухню вошел папа, одной рукой держа мобильный, а другой пытаясь вывести Алиску. Но сестра не хотела уходить, раскапризничалась и зачем-то потянулась к кастрюле. — голос таки ломается, когда я пытаюсь спрятать весь тот пережитый за пару мгновений страх, — Если бы не папа… она бы перевернула на себя кипящую воду. Но он схватил кастрюлю, отчего вода не вылилась, а расплескалась ему прямо на руки. Сестра испугалась, дернулась вперед, толкнув его и папа открытой ладонью уперся прямо в раскалённую панель на плите. Я не знаю какую боль по шкале приносит такой сильный ожог, но должно быть это невыносимо. То, что происходило потом — было адом. Папа кричал от боли и ярости. Мама плакала, Алиса и я тоже…

Я замолкаю, стирая со щек выступившие слезы. Чувство вины как тот же кипяток бурлит во мне и рвется наружу.

— И с тех пор твой отец больше не может работать хирургом, — догадывается Давид.

— Да. Он долго восстанавливался, пытался практиковаться. Что только не делал, какие мази не пробовал. Если бы он только облился кипятком, возможно через время он смог бы вернуться к прежней работе. Но после панели держать в руке скальпель уже не мог. Ему даже кожу пересаживали на ладони, но не помогло. Не прижилась как надо. Хирургия была для него всем. Его мечтой детства, работой, в которую он вкладывал всего себя. Ездил на конференции, все время учился, чтобы стать ещё лучше. Даже заграницу на практику пробовался и приехал с хорошими отзывами из каких-то мировых ведущих клиник. Его карьера только начиналась…

И могла бы быть просто блестящей, если бы не я…

Давид

— Как ты завтра домой пойдёшь?

— Папа на завтра ничего не вспомнит, — тихо отвечает Оля, — У него особенность такая — если выпьет чуть больше нормы, память отшибает напрочь. Он поэтому и не пил раньше совсем, чтобы избежать этого. Так что, как и всегда, скажу, что ночевала дома. Хотя, он даже скорее всего не спросит. Ему это не интересно.

Спрятать горечь в голосе Оле удаётся плохо. Я же пытаюсь уложить в голове всё произошедшее сегодня. Внутри дикой кошкой дерёт совесть из-за того, кем я считал её. Или хотел считать. Чувствую себя последним мудаком за брошенные ей слова и за то, что затолкал домой. Думал, она тусоваться хочет, а девчонка просто пыталась избежать встречи с пьяными скотами.

Вихрь из злости закручивает сознание, когда я представляю её в компании её бухого отца и того мужика, который назвал её «малышкой». Мразь такая. Зря ему не врезал. Думал только о том, как Олю оттуда вытащить. Глаза её эти заплаканные всю душу перевернули. Я видел уже её слезы пару раз, когда мы общались до этого, но никогда они ещё не трогали меня так, как пару часов назад. А то, что случилось в машине и вовсе вышибло пол из-под ног. Всегда казавшаяся сильной она в один момент стала хрупкой и беззащитной. Сидела плакала, а я сам не понял, как потянул её на себя и уткнулся носом в стянутые чертовым хвостом волосы.

Девчонка содрогалась в рыданиях, а меня на части рвало. Обнимал её и чувствовал, что за ребрами трещит что-то. Больно так и оглушающе. Растёт с такой скоростью, что я опомниться не успеваю. Только сжимаю ещё крепче, даже когда она вырваться пыталась.

— Давид?

Оля присаживается на постели, а я поворачиваю в её сторону голову.