— Мсье Моэт меня на двадцать лет старше. Он собирается запереть меня в своем огромном доме, чтобы я командовала слугами, одевалась для развлечения его друзей и пыталась произвести впечатление на Наполеона.

— Слишком у тебя много мнений. А они ведут лишь к беспорядкам и гибели. Их выкрикивают на улицах, за них убивают, они побуждают отрекаться от церкви! Мой тебе совет, Барба-Николь, — хотя знаю, ты его не примешь, — держи свои мнения при себе.

Николь возвела глаза к небу. Никто никогда не называл ее полным именем — Барба-Николь, только мать. Да и то, когда всерьез злилась.

Клементина, старшая сестра Николь, усмехнулась.

— А он красивый, хоть волосы у него и седые, — заметила она застенчиво.

У матери даже глаза засветились от желанного признания старшей дочери.

— Вот! Единственный род мнений, который приличествует выражать девушке. Николя, ты можешь внушить своей дочери немного здравого смысла?

Отец понял намек (хотя Николь не сомневалась, что родители оговорили все заранее), кашлянул и произнес:

— Бабушетта, нельзя же тебе вечно здесь оставаться. И ты хочешь свободы. Тебе девятнадцать лет; чтобы получить свободу, женщина должна выйти замуж. Его деньги тебе дадут все, что только душа пожелает.

— И золотую клетку, чтобы всем этим наслаждаться? Не могу я вручить свою жизнь человеку, которому нужна лишь красивая кукла для гостиной!

Отец не сумел сдержать улыбку.

— Николя! Ты ей потакаешь! — возмущенно воскликнула мать.

Николя Понсарден, здоровенный грубый медведь, пробившийся своим трудом промышленник, составил для своей семьи состояние на прядильнях и виноградниках. Он взял дочь за руки со словами:

— Ты должна хотя бы обдумать его предложение, всерьез и беспристрастно, как умеешь только ты. С Моэтом твоя жизнь будет удобной и обеспеченной. Он хороший человек, и это отличная партия. Может быть, тебе трудно в это поверить, но он к тому же к тебе неравнодушен. Это можно даже назвать любовью. Будь практичной. Но окончательный выбор все-таки за тобой.

— Она всегда на все возражает, ей это доставляет удовольствие! — подала голос мать.

Отец обернулся к ней:

— Просто она умеет думать, только и всего. Нашей дочери нужно самой оценить все преимущества этого союза, не мешай ей.

Николь воспользовалась возможностью сбежать.

Ну и неразбериха! Что, если это единственное серьезное предложение, которое ей суждено получить? Во всех сказках, которые она читала, красавица соглашается стать женой чудовища или целует лягушку — и это вознаграждается. Что за чушь!

Дом семьи Понсарден был одним из самых больших в городе. В нем даже имелись комнаты, куда вообще никто никогда не заходил, и свет всегда заливал его через большие застекленные двери, выходящие в обширный сад, но сейчас Николь вдруг стало в нем темно и тесно.

Быстро шагая по полированным шашкам паркета, она устремилась к выходу. Заговорщицки подмигнув, Жозетта открыла перед ней массивную дверь — наружу, на волю, в утренний воздух, по Рю-де-ля-Ваш обратно на площадь.

Николь уважала мнение отца, но как-то все получилось неправильно. Едва ли возможно выйти замуж и продолжать преследовать свою мечту — самой зарабатывать для себя деньги. Она никогда такого не видела. Мужья владеют своими женами, а те, когда им что-то нужно, должны просить или интриговать. Надо зайти к Антуану и Клодине — старым верным друзьям семьи: она — мамина портниха, он — управляющий погребами ее отца. Это поможет взять себя в руки и поставить голову на место. Всегда помогало.

Возле булочной она остановилась. Теперь Наташа работала здесь одна. С того страшного дня семь лет назад она постарела сильнее, чем заслуживала. Губы высохли, лицо заострилось, смуглая кожа покрылась сеточкой морщин, черные цыганские волосы припорошило сединой, а ее доброта растворилась в усталой целеустремленности.

И все-таки Николь глядела на Наташу с завистью. Она — хозяйка всего, на что ни кинешь взгляд. На тщательно отмытом прилавке громоздились аккуратные подносы блестящих фруктовых тортов, глазированных пирожных, нежнейшего миндального печенья. Тонкие батоны, хрустящие багеты и круглые деревенские хлеба торчали из корзин, выстроенные к продаже как солдаты, готовые вступить в битву. Самой что-то делать, иметь цель и получать удовлетворение от плодов собственных усилий — что может быть прекраснее!

— Bonjour![7]

— Николь! — Наташа устало улыбнулась, отчего у нее на лице еще отчетливее проступили лучики ранних морщинок. — У тебя сегодня огонь в глазах. Собралась устроить собственную революцию?

— Всего лишь зайти к Клодине и Антуану.

— А, bon[8].

Наташа тут же выбрала три пухлых заварных пирожных, похожих на толстых монахинь, — знала, что предпочитают Клодина и Антуан.

— Как раз для них и испекла, — улыбнулась она. — Первые пирожные, которые меня научил печь муж, когда привез из Петербурга.

Она рассыпала на пол щепоть соли, сказала по-русски какое-то заклинание и посмотрела в небо.

Николь сочувственно кивнула. К чему лишние слова и соболезнования? Но Наташа и без слов правильно поняла выражение ее лица — сочувствие ее потере и понимание.

— Мне доставляют удовольствие такие мелочи. Не волнуйся за меня.

Наташа не одна такая. Слишком многих женщин в этом городе революция оставила вдовами — и бедных, и богатых. И даже сейчас Наполеон воюет с Австрией, и ненасытен его голод: отправлять души молодых мужчин с поля боя в рай или в ад. Без мужа ты становишься гражданкой второго сорта — это если тебе еще повезет не оказаться на улице. Но Наташе повезло. У нее есть ее пекарня, друзья, постоянные покупатели, и едва ли день проходит, чтобы Николь не заскочила сюда за булочкой или просто скоротать время.

Девушка взялась за нитяную ручку аккуратного пакета из вощеной бумаги: вся выпечка Наташи — маленькое совершенство, повторяемое сотню раз на дню.

— Спасибо, Наташа, хорошего дня. — И… замешкалась.

— Что-то не так, моя маленькая?

По правде сказать, кое-что было совсем не так. Хотелось спросить у подруги совета насчет мсье Моэта, но если Николь ему откажет, то нехорошо, чтобы кто-то еще об этом знал. Даже если у него хватает самоуверенности думать, будто он вылепит из нее воображаемую идеальную жену.

— Нет, все хорошо. До завтра!

— Ну, расскажешь, когда захочешь! — крикнула Наташа вслед.

Иногда Николь казалось, будто та действительно читает мысли.

Через Рю-де-л’Этап, вдоль по Рю-де-Кордельер, налево от ржавого крана, который каплет столько, сколько она себя помнит, в переулок и сквозь дыру в изгороди — на уставленный бочками двор, где Ксавье прятал ее в день революции. Вход в другой мир, в мир вина и погребов, мир настоящего дела. Она почувствовала то же волнение, какое испытывала на ткацкой фабрике отца. Стучат станки, бегают служащие с пачками бумаг, уверенные пальцы женщин направляют нити. А с другого конца ткацкого станка выходит на свет тонкая ткань — результат работы целого дня.

Николь постучала в дверь дома, выходящего окнами во двор.

— Клодина, Антуан, это я!

— А, маленькая дикарка! Поднимайся, заходи!

Николь взбежала по лестнице, перепрыгивая ступеньки и громко стуча каблуками. Тут не надо «вести себя, как положено даме».

— Прошу убежища от брака и медленной смерти! — закричала она с порога и… осеклась.

Антуан и Клодина сидели у огня на своих привычных местах, но в комнате был еще и третий, и этот третий сидел на ее стуле! У этого человека на коленях лежала скрипка, и он явно чувствовал себя как дома. Он небрежно то ли кивнул, то ли поклонился Николь.

— Убежище предоставляется, хотя и с сожалением, — произнес он, откидываясь назад, и скрестил длинные ноги.

Он не был похож на горожанина из Реймса. И на землевладельца-охотника не похож, и на крестьянина тоже. Темные волосы спадали до плеч, худощавое лицо становилось необычайно выразительным, когда он улыбался. Расшитый кафтан придавал ему богемный вид, будто у венгерского поэта.